Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

То, что я слышу о себе, проходящей первые годы жизни, мне любопытно. Материнская память сохранила смешные словечки, смешную независимость абсолютно зависимого существа. То, что я помню о себе, не имеет к этому смешному и неумелому никакого отношения. Но я продолжаю внимательно вслушиваться. Девочка учится пользоваться горшком, речью, понятиями — умилительно! Она еще почти не человек, но скоро им станет. Меня учат быть человеком. Понимает ли мать, что все больше приспособляет меня к потреблению человечеством, довольно примитивному, впрочем, как примитивно и потребление человечеством нефти, леса, земли? Понимает ли, что делает меня все удобнее для своей любви и спокойствия? Чуковский уже обуведомил ее, как замечательны забавные неправильности детской речи, и она их замечает, запоминает, рассказывает: не хуже ее ребенок других-прочих и еще, может, будет талантливым человеком. Но учить, конечно, надо.

Что-то очень давнее помню я о том, как иду вдоль бордюра тротуара. И дорога, и тротуар асфальтовые, но тротуар приподнят над дорогой сантиметров на десять и отгорожен на эту высоту брусками камней. Помню скатанную с проезжей части к бордюру пыль, уже слежавшуюся, но все еще мягкую, помню травку, пробившуюся в стыках каменных брусков, чередование солнца и тени, саму тень — сквозную, кудрявую. Но, главное, помню, что все это я вижу безразлично: зрение мое как автоматический фиксатор. Главное — в осязании. Правая моя ступня, оттого что ступает по накопившейся у бордюра пыли, скошена внутрь, ей мягко, шаг почти не слышен, зато кожа ощущает тепло и шершавость камня; левой ступне твердо, и шарканье ее внушительно, на нее беспрепятственно ложится горячий солнечный свет. Важны не только эти впечатления, но и чередование их при каждом шаге. И другое чередование — медленнее и неравномернее: открытой, плотной горячести света и тени от деревьев, то дробной, то густой, сплошной.

Я иду и иду, осторожно проводя правой ногой по камню и сильно шаркая по асфальту левой. Неторопливый, но властный ритм чередований завладевает мною. Медленно, все делая именно так, а не иначе, нужно дойти до конца бордюра, до поворота. Детская шизоидность? Дорога или цель (достижение угла тротуара) важнее мне? Усилия или конечное освобождение от них? Наличествует ли сама цель в теперешнем понимании слова: шарденовская Омега в конце пути?

Есть на углу какой-то цветущий куст или деревце — нечто розовое. Именно туда влечет меня нетерпеливая мать: сокращая несущественное, убыстряя достижение прекрасного. Но я упорно продолжаю шаркать одной ногой о камень, другой об асфальт. Мешая, звенит в ушах мамин голос, ну да он всегда звенит. Конечно, я вижу куст, он заранее отмечен мною как предел пути, но если бы важен был именно он, я могла бы и поспешить. Нет, поспешанием было бы все испорчено, и я продолжаю сосредоточенно шаркать. Но тут одной рукой мать втаскивает меня на тротуар, другой пришлепывает. Не для экзекуции, разумеется. Для расстановки акцентов. Детские попки для этого и служат — для расстановки акцентов социума.

Пресекши утомительное, шаркающее передвижение, меня собираются насладить цветущим кустарником. Смотреть не желаю! Мощный рев, гораздо материальнее символического маминого шлепка, заглушает все эти: «А вот посмотри-ка, какие цветочки! Ах, как пахнут!» Оскорбление, отчаяние так велики! Но ребенок скорбит недолго. Успокаивают меня, правда, не цветы, а ощущение моего трубного рева: как напряженно отвердевает горло, как вибрируют мои перепонки — словно я кричу не горлом, а ушами. Прекрасно, честное слово! Запахи? Долго я думала, что запахи для меня вообще не существовали в том путешествии вдоль бордюра. Я просто забыла, что ведь именно запах — однажды — пробудил во мне это воспоминание. Мгновения жизни не больше ли, не живее ли отмечены запахом, чем всем остальным? Запах невосстановим усилием воли, но, найденный внезапно на каком-нибудь повороте улицы, воскрешает те минуты целиком. И в эти воскресшие, воскрешаемые минуты ты знаешь, что было и чувство, но тебе не определить его — в системе поглотившего тебя социума те ощущения лишены значения и смысла.

Уже к четырем годам я помню свои отношения с социумом: блестящие камуфлирование, притворство и закрытость. К этому времени человек созрел, и к самому важному в себе не подпускает. А когда, собственно, подпускает? Но, во всяком случае сначала, не осознает этого. А в четыре года уже прячет. Потому ли, что невыразимо? Или просто инстинктивно? Когда-то, пожалуй — уже давно, осознав свою самость и непереливаемость ни в слова, ни в иное восприятие, но отнюдь не огорчаясь, не озадачиваясь этим, а больше всего как раз это свое и лелея, ты прочих людей уже исключила (как мельтешащих, запутывающих и несущественных) из главного.