Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

Мои глаза, мой ум должны были впитать движение не меньше десяти-одиннадцати раз. А хореограф показывала от силы раза четыре — ведь только я была так медлительна в восприятии. И по дороге с кружка, и дома я все еще прокручивала мысленно движение за движением, снизу вверх, освобождая их от пленки, из сумрака. Я танцевала из головы и сначала всегда дома, без цепенящего меня чужого взгляда. Нога, бедро, рука, плечи, голова. Странно, но в танце отдельные слагаемые не мучили меня. Через усилия мысли и мышц восходила я к единому их движению. Я уже любила работу у станка, то состояние, когда мышцы наконец горячие, и каждый день в релеве-лян или пор-де-бра ты прибавляешь по миллиметру — вот выше, еще выше, как подъем в гору. И так и надо — через труд, изнеможение. Но я знала, что говорящие, будто балерина и на сцене прикрывает улыбкой боль и каторжный труд, — лгут. Каторжный труд вначале, а потом легкость, невесомость. Я это испытывала временами.

Однажды к нам в студию пришла девочка, которая раньше не занималась, и вдруг без всякого усилия подняла ногу так, как я лишь недавно сумела поднять. Я поразилась. Это была природа. Как природен был изящнейший подъем у другой девочки, подъем, для которого я выламывала ногу. И устойчивость, которая мне давалась только в счастливые минуты. Да, я была поражена, но не обескуражена. Природа их одарила другим костяком, но ни руки, ни ноги их не пели. И может быть: если рука сразу легкая, ты не знаешь, что это такое. И может быть: если тебе сразу дан прыжок, ты не знаешь, что такое — воспарить на мгновенье.

И однако пришел момент, когда я оставила балет. Я многое поняла через него. Но даже когда я от него плакала — до настоящего, действительного противоречия он меня не доводил. Потому и прошел, видимо, сам собой.

Иное — Брейгель. Родители принесли его вместо какой-то хозяйственной нужной покупки. Я выждала, пока они посмотрят и уйдут. Недоверчивая опасливость? Часто они восхищались тем, что не трогало меня. Но первая же картина приманчива оказалась, сладостно замерло сердце от темнеющей зелени моря, холмов и неба, и еще больше — от вьющихся лент кораблей, от лентами вьющихся волн. Вот только что за дым на одном из суден? Да оно не просто стреляет — оно горит, на нем мечутся, гибнут люди, а между тем море все так же прекрасно и радостно. Нет, говорю я себе, сцепив зубы, все-таки прекрасно и радостно: просто стреляют, не убивают. Но поспешно перелистываю альбом. Я и рыб, пожирающих друг друга, слистываю.

Но вот другая: яблочная? — нет, льдисто-прозрачная зелень «Стрелков на снегу». Ах, как могущественно завладевает мною цвет. Как послушно в сердце отзывается его гармония. Сколько бы ни было написано картин, второй такой никогда не будет. И тут же червячком-точильщиком: никогда? нигде? и в жизни это никогда не повторится? Но пусть, пусть — вглядеться еще и еще. Ледяная, ослепительная зелень снежного дня с рассеянной в ней розовато-коричневой теплотой домов, людей, собак. Три черных дерева — как изгибисто они прямы, как светом лежит снег на поперечно протянутых ветвях, как упруго гнуты те, что помельче, и вновь прямы и пушисты самые маленькие. Как мелко осыпается по стволам снег и крючковаты хвосты понурых собак. Как вытянул шею на хлопоты людей горбатенький, простоватый ворон. Как зелено-холоден лед, на котором катаются люди, но он и тепл? Тепл, но не светел? Открыто, распахнуто, буровато. Самый-то свет — меж прихотливо вьющихся, растопыренных, распушенных, легко изогнутых веток. Как самое теплое — не пламя у кабачка, а снежная крыша дома слева и просека меж клубящихся деревьев. Однако чем больше я вглядываюсь в каждую ветку и каждую птицу, чем явственнее бреду в дальних светлых снегах под прозрачно ледяным небом, чем теплее снег и холоднее небо, тем меньше я помню общее чувство при первом взгляде, тем беднее мне кажется общая гармония, тем меньше совмещаются и схватываются дальние и ближние куски обширного этого мира.

А три картины, которые сливались для меня в одну: «Притча о сеятеле», «Поворот стада» и «Пасмурный день», — это винно-розовое, золотистое, рыжее слева, голубовато-зеленое в центре и сумеречное сверху справа. Шла ли я снизу вверх от розового, еще низкого утра — через дневную ясность и широту — к вечернему мраку, возвращалась ли сверху из правого угла, и при этом уже не долгий день, а времена года сменялись передо мной — от суровой голой зимы — через свежее, короткое лето — к сладостной винно-розовой, золотистой осени — эти три времени дня, три времени года в одной картине — могли ли они слиться воедино?