Андрейс Дрипе - Последний барьер

Зумент плетется назад в свое укрытие за бревнами.

Навстречу идет милиционер. Сперва даже не понять — всамделишный это милиционер или померещилось. Решив, что всамделишный, Зумент поворачивает обратно, но там, ему наперерез, движется высокая фигура воспитателя Киршкална. Отступать некуда! Зумент останавливается, косится через плечо на милиционера и, опустив голову, направляется к воспитателю. Одиссея окончена.

— Привет, молодой человек! — улыбается Киршкалн. — Ну, как было у турок?

Подходит милиционер.

— Помощь потребуется, товарищ старший лейтенант?

Киршкалн испытующе смотрит на Зумента, как бы оценивая ситуацию, затем ощупывает его карманы, отбирает нож и отвечает:

— Благодарю вас, поладим как-нибудь сами, — и подталкивает Зумента в плечо. — Пошли, машина ждет.

Они переходят через пути, огибают вокзал. Киршкалн достает из кармана завернутый в бумагу бутерброд и, развернув, протягивает Зументу:

— На-ка съешь.

Парень воровато зыркает на воспитателя, затем быстро берет хлеб и, отвернувшись, жадно запихивает в рот.

Киршкалн стоит и ждет, глядя на упрямый крутой затылок, на немного уже отросшие волосы с застрявшими в них стебельками и крошками сена. Молниеносно расправившись с бутербродом, Зумент, не поднимая головы, благодарит:

— Спасибо!

Они вместе идут к дежурному по станции, Киршкалн звонит по телефону начальнику колонии.

— Привет! Киршкалн говорит. Все в порядке, Зумент есть.

— Молодец! — гремит в трубке. — Коньяк за мной.

На другой день после поимки беглецов Киршкална встречает около школы Крум. Он в несвойственном ему приподнятом настроении.

— А ты знаешь, Бас за Стругу и Цукера объявил мне благодарность. Нам с Омулисом. Смешно, правда?

То, что Омулису, — понятно, но я был всего лишь ассистентом, — смеется Крум, однако видно, что к этой благодарности он далеко не безразличен. — И должен тебе по секрету сказать, что было мне там страшновато.

Он вынимает сигареты и собирается закурить.

— Стоп! В зоне теперь курить запрещено! — останавливает руку учителя Киршкалн. — Смотри, не то вслед за благодарностью тебе влепят выговор.

— Ах да, верно. Мне уже говорили, — недовольно морщится Крум и засовывает пачку обратно в карман. — Черт с ним, с куревом. Но вот ведь что получается: как учитель я уже несколько лет не получал благодарностей, а тут — на тебе, ни за что, ни про что.

— Благодарности получают за то, с чем хорошо справляются!

— А как твой Зумент?

— За ум взялся, начал думать. Как раз иду помочь ему в этом деле.

— Но ты, наверно, был здорово зол на него. Когда поймал, в ухо ему дал?

— Хлеба дал.

— Чего? — недоуменно переспрашивает Крум.

— Да, так получилось.

— Ну, знаешь, ты уже педагогических гениев начинаешь затыкать за пояс.

— Ерунда. В ухо дать рука, конечно, чесалась, — Киршкалн, словно бы удостоверяясь, смотрит на свою ладонь. — Но что поделаешь, надо держать себя в рамках. Тем более что не имеет смысла бить еще раз того, кто сам себя уже высек. Теперь надо только помочь укрепиться первым слабым росточкам.

Киршкалн отправляется в дисциплинарный изолятор.

На долгом допросе Зумент ничего не скрывал. Зачем скрывать? Но есть вещи, за которые никто не взыщет с него больше, чем он сам. Виноваты ли случайные обстоятельства и промахи в том, что он сызнова сидит в столь хорошо ему уже знакомом «трюме»? А быть может, его замыслы постиг неизбежный и закономерный финал? В последнее время он слишком уж часто слышал слово «дурак». От Струги, от контролеров и воспитателей. Не произнесенное вслух это слово он прочитал даже во взгляде Цукера. Недаром Мартышка под конец перешел в подданство Струги.

Да, стало быть, он дурак, и все, что он думал и делал — тоже было идиотизмом, поскольку нельзя, будучи дураком, поступать умно. А раз так, то теперь, очевидно, надо действовать наоборот.

Когда тебе нет еще и восемнадцати, прийти к столь самокритичному выводу невообразимо трудно, в особенности такому самоуверенному и наглому парню, как Зумент; быть может, даже трудней, чем когда за плечами имеешь половину прожитой жизни. Ведь на поверку оказалось, что его козырной туз был всего-навсего жалкой девяткой, побитой без малейшего труда. И он теперь не может вызывающе бросить: «Вы еще увидите!» — поскольку уже все показано.

А то, что он показал, вызвало лишь сострадательные улыбки, и о нем стали говорить чуть ли не как о трехлетнем ребенке. Неужели впрямь нет ничего, чем бы их огорошить? Зумент думает, думает, но увы, ни одна идея не осеняет его, по-прежнему вокруг туман и потемки.