Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Матрена прискочила на автовокзал, купила билет.

И в автобусе ей не давало покоя сказанное Митяем. Но в какой-то момент ее осенило: а может, Князев и не говорил ничего такого, может, Митяй сам все это придумал, а на другого свернул, чтоб, значит, от себя таким образом вину отвести? И на самом деле, зачем, спрашивается, Князеву на Матрену лишнее наговаривать, на мужа и детей ее, зачем? Что они плохого ему сделали? Матрена посидела, повспоминала, были ли у нее и Фомки когда-нибудь и какие-либо с Князевым стычки, но ничего на ум не пришло. Не ругались меж собой никогда. Хотя нет, вспомнила, имелся один случай, когда Фомка с Князевым сцепился. Из-за чего тогда он завелся? Из-за плуга, кажется. Да-да, из-за него, точно!

Была осень, ранняя и сухая, люди, убрав все со своих огородов, готовились к будущему сезону, обновляли землю. В Кирпилях сыздавна повелось: пришла пора вспашки — запишись в очередь на плуг и жди, причем все равно, кто ты есть, хоть сам господь бог, таков закон у них. Почему? Лошадей в колхозе предостаточно, а с плугами беда, хоть караул кричи, иногда, когда свои из строя выходили, к соседям даже обращались, в хутор Заречный, кланялись мужикам, выпрашивая у тех остро необходимый в крестьянской жизни инвентарь.

Как-то подошла и их очередь, Булавиных. Фомка сходил на конюшню, взял лошадей и подался к Скупому, у которого предположительно находился плуг. Приходит, а тот ему и сказывает: «Князев забрал. Нынче же и забрал». — «Какое он имел право? Очередь-то не его, наша». — «А ты у Князева и спроси… Я что, я человек маленький, ко мне пришли, говорят: отдай, я и отдал… Я человек маленький». От Скупого Фомка к Князеву — тот как раз пахал свой огород. «Ты почему очередь не блюдешь, Кирилл Антонович? Плуг-то нынче мы должны взять, а не ты». Князев остановил лошадей: «Погодь, Фома, не шуми. Давай сперва разберемся, кто ты, а кто я. Вот ты, к примеру, кто? Учетчик, верно? А я, милый, заведующий свинофермой, с авторитетом, кроме того, член правления! Теперь и кумекай: кто должен первым огород вспахивать, а кто вторым, ты или я?» — «Не пойдет так, Кирилл Антонович, несправедливо…» Фомка не стал больше спорить, тут же развернулся и побежал к главному агроному колхоза Каширину (он, кстати, тогда еще у них агрономил) и пожаловался ему. В тот день первыми все же вспахали огород Булавины, а уж после них Князев — все честь по чести, как положено. И Князев тогда не обиделся вроде бы, махнул, мол, ладно, так, значит, так. А может, он вид лишь сделал, а на самом деле затаил на Фомку зло? Хорошо, но почему ж тогда, когда Фомку судили, он за него горой стоял, глотку рвал, доказывая, что Фомка Нечесов из порядочных, не мог, дескать, он заодно с ворами быть (Князев так и сказал: с ворами!), почему? Матрена спрашивала себя и пожимала плечами: трудно, трудно ей в том разобраться.

«Ах господи ты боже мой, ах, Фома, Фома!..»

Сбоку кто-то ее толкнул, но Матрена не отреагировала.

А Митяй? Как этот себя вел во время Фомкиного суда? А никак, больше отмалчивался. Он уже тогда замещал председателя колхоза, завхозил, короче. Мог бы за Фому тоже вступиться и, ему, быть может, поверили бы. А то ведь один Князев судей и уговаривал, чтоб те смягчили свой приговор, уверяя их, что он за Нечесовым вины никакой не видит. Он-то, возможно, и не видел, и другие свидетели о Фомке ничего худого не говорили, а вот судьи… Те по-своему оценили проступок мужа ее, надо думать, согласно закону и припаяли ему восемь лет — им с горы, как говорится, виднее.

Ах господи ты боже мой, Фомка, Фомка! И надо же было ему зайти тогда к Жиле! Однако, чему быть, того, наверное, не миновать, на роду, значит, написано.

На ферме в тот день заболела одна из доярок, и Фомка решил попросить жену Жилы Капитолину, чтоб та на время ее подменила — коровы, бедолаги, недоенные стоят. А дело зимой, раннее утро, на улице темь еще, хоть глаз коли, и холод сумасшедший, мороз с пронзительным ветром.

Фомка зашел во двор к Жиле, позвал хозяйку — хозяин на дежурстве, он сторож на ферме. Тишина. Фомка еще раз подал голос, мало того, подошел и в оконное стекло постучал: просыпайся, мол, Капитолина, чего тянешь. И опять никакого ответа, будто все вымерли в доме. Неуж Капитолина так крепко спит? Ну дети — ладно, а она, женщина, почему не вскакивает? И тут со стороны небольшого сарайчика ветер донес вдруг чьи-то слабые голоса. Фомка прошмыгнул туда. Дверь приоткрыта, там горит свет и кто-то разговаривает. Фомка замер — говорили Жила и Капитолина. «Быстрее, быстрее! — торопил почему-то жену Жила. — Мне на ферму еще, а скоро дойка начнется. Быс-стрей!» «Я и так спешу, не вишь, что ли?» — недовольно отозвалась Капитолина. «Тут что-то не то», — подумал Фомка и решительно распахнул дверь сарая. К изумлению своему, на полу он увидел разделенную на части телячью тушку и тотчас сообразил, чем занимались хозяин и хозяйка в этот ранний час. Жила первым спохватился: «На ферме теленок удавился… Фома Ильич, его же все равно на скотомогильник отвезут. Ну отвезут же, ей-ей!» Опомнилась и Капитолина. «Фома Ильич, Фома Ильич! — истерично закричала она, падая на колени. — Пощадите нас, детишек наших пощадите, Фома Ильич!» Фомка покосился строго на Жилу: «Это же подсудное дело, ты понимаешь или нет?» «Да, да…» — опустил голову тот. «Вот что, — пораздумав, скомандовал Фомка, — телячью тушку снесешь немедленно на ферму, понял? И чтоб было это в последний раз, все!» Жена Жилы Капитолина тут же бросилась целовать Фомкины сапоги, но тот отступил: «Перестань, Капитолина. — И уже спокойно:. — Лучше на ферму поспеши. Анаприенкову подмени, она заболела». «Бегу, бегу, Фома Ильич!» — Капитолина подскочила, как полоумная, вскинула вверх руки и помчалась, на какой-то миг забыв, наверное, обо всем на свете.