Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Каширин усмехнулся, но прежде отпустил на время кнопку переговорного устройства. «Ну и линь же этот Дмитрий Иванович!» — заметил, подмигивая, Матрене.

— Ну вот что, Дмитрий Иванович, — заговорил Каширин опять в микрофон, — я тебя лично прошу освободить на выходные людей и дать Булавиной возможность помазать дом, пусть наконец женщина вздохнет облегченно…

— Не могу, Афанасий Львович!

— А ты через не могу.

— Опять же ничего не выйдет, Афанасий Львович.

— Ты, по-моему, чего-то не договариваешь, Дмитрий Иванович, я угадал?

— Угадали, Афанасий Львович! — Матекин помолчал, тяжело подышал где-то там в микрофон. — У вас есть кто-нибудь в кабинете, Афанасий Львович?

Каширин покосился на Матрену и ответил:

— Никого. А что?

— Дело вот в чем, Афанасий Львович. Я не против Булавиной, и людей можно бы освободить, но тут закавыка одна.

— Какая — говори.

Матекин опять помолчал, будто не мог решиться сказать то, о чем намерился сказать.

— Булавиной, кстати, не одной люди нужны. Ко мне приходили и заведующий свинофермой Князев, и… еще были. Булавиной навстречу пойди, значит, и остальным отказывать нельзя, так ведь? Вот и оттягиваю, когда с колхозными делами управимся. Тогда пусть… хоть всех приглашают — и мажут, и белят, и красят, и стирают, короче, это их личное, не мое. Это, во-первых. Во-вторых, Князев пригрозил: «Гляди, Дмитрий Иванович, коль Булавиной дашь людей, пеняй на себя. Я первым в райком пожалуюсь, что антигосударственным элементам ты помощь оказываешь…»

— Это с чего он взял, — перебил Матекина Каширин, — что Матрена Савельевна Булавина — антигосударственный элемент? Князев объяснил тебе, Дмитрий Иванович?

— Объяснил, объяснил, Афанасий Львович. Он сказал, что и ее муж, Фомка Нечесов, и сын, и дочь, все они отщепенцы нашего социалистического общества; Фомка, к примеру, который год уже в колонии, сын Владимир, этот тоже где-то на Севере промышляет, скорее всего на шабашке, и никакой он не инженер-геолог, ну, а за дочь Матренину и говорить нечего — девка сначала с колхоза сбежала, теперь же совсем опустилась! Все в Кирпилях говорят, что она в третий раз замуж собирается, явно ведет себя аморально…

Каширин отпустил кнопку переговорного устройства, но тут же снова нажал.

— …рена не подарок. Я ей одно говорю, а она себе…

— О Булавиных твой вывод, Дмитрий Иванович, или чей?

— Что? Не мой, не мой, Афанасий Львович, заведующего свинофермой Князева, ей-богу! Вот и подумайте: как Булавиной…

— Достаточно, Дмитрий Иванович, достаточно, ты мне все популярно объяснил, спасибо. Беседа наша окончена.

— Понял, Афанасий Львович. Окончена.

Каширин долго сидел, опустив голову. Потом поднялся, подошел к Матрене:

— Ничего, ничего, Матрена Савельевна, мы этого так не оставим, разберемся еще, кто средь нас так называемые антигосударственные элементы. Надо же, слова-то какие нашли!.. Вы поезжайте домой, Матрена Савельевна, и занимайтесь пока своим делом. У нас какой нынче день? Среда. Так вот в пятницу я буду в Кирпилях и сам во всем разберусь, хорошо? Значит, договорились. Да, — Каширин пораздумывал, — и о том, что вы слышали здесь, — никому, пожалуйста. Сами тоже ничего не предпринимайте, а то, не дай бог, кашу еще заварите, не подумавши. Я уверяю вас: и с Матекиным, и с Князевым я лично говорить буду, вот так-то.

Каширин после этого порасспрашивал у Матрены о детях. О Владимире он и сам все знал — парень вырос толковый, не бездельник какой-нибудь, а вот Светлана… посочувствовал Матрене: «И в кого только удаются они такие?..» О Фоме Ильиче тоже поинтересовался, не забыл: пишет ли, а коль пишет, то о чем, и вообще много ли ему осталось жить вдали от родных Кирпилей?

Матрене бы радоваться: сам председатель райисполкома столько времени уделил, можно сказать, личное участие в ее неотложном деле принял (пообещал же он приехать и решить вопрос в пользу Матрены), а она вышла на улицу и отпустила повода, разревелась, как малое дитя: за что люди ее так ненавидят, за что? Те же Матекин и Князев? Ну с Матекиным ясно, этот за давнее мстит, не забудет измены, а Князеву что плохого она сделала?..

Прохожие шли мимо, сочувствующе поглядывали в ее сторону и ничего не говорили; они, видимо, понимали: раз женщина плачет, значит, ей плохо. Однако чем ей поможешь? Ничем. Выплачется — подхватится и опять заживет так, как будто ничего и не было, такова уж женская доля!

Успокоившись маленько, вытерев слезы, Матрена взглянула на часы: по времени она могла бы успеть еще сбегать к Светлане и выяснить для себя, чем кончился их балаган. Но мысль эта тут же и отпала: пусть сами все-таки разберутся, третий в таких случаях всегда лишний. А она, пожалуй, любит его, ни с того ни с сего вдруг подумала о дочери Матрена, лю-юбит, паразитка этакая! Коль не любила бы, вряд ли стала устраивать сцену ревности да еще в ее присутствии. Однако тот гусь тоже хорош, ругнула она Геннадия Петровича, не мог сразу объяснить девке, мол, не разведен, но обязательно разведется. Пообещал хотя бы. И вообще, видимо, прежде следовало развестись ему, а уж после любовью заниматься, девку охмурять… И все же она молодец-таки, Светлана, отметила дочернюю строптивость Матрена, вон как завернула дело, надо же, мужика на колени поставила! Она б уж, Матрена, давно не утерпела, смилостивилась, сделай подобное ее Фомка… Вспомнив неожиданно о муже, Матрена опечаленно вздохнула: «Ах господи ты боже мой! Фомка, Фомка, как он там теперь? И не пишет чего-то…» И враз ей на память пришли слова Митяя о Фомке… Как только у него язык повернулся на такое, а? Черт лысый!