Александр Старостин: Второй круг

Когда он обернулся, Любы нигде не было. Он поискал ее — все напрасно.

«Во стерва!» — подумал он и пошел ловить такси, чтоб ехать домой.

Росанов зашел в Диспетчерскую.

Строгов сидел спиной к двери и глядел в папку приказов.

Росанов подошел поближе и заглянул через его плечо.

«Приказ №… Авиатехника смены № 2 Строгова В. Г. перевести в лабораторию № 28 на ту же должность с прежним окладом. Основание: производственная необходимость».

Росанов деликатно кашлянул. Строгов резко обернулся и встал на ноги. Его героическое лицо пылало гневом. Росанов скромно улыбнулся:

— Один — один.

Потом сел за стол и уткнулся в журнал передачи смен. Строгов глядел на Росанова, но тот, зная, что на него пялят глаза, не спеша перелистывал страницы, делал выписки, изучал план вылетов и тихо насвистывал «Расстались мы, светила из-за туч луна». Строгов все стоял и глядел на Росанова.

После технического разбора Росанов двинулся на загадочный дефект: не запускался двигатель, на котором все было «в норме».

Апраксин и Пудовкин — два аса — сидели на дюралевом инструментальном ящике спина к спине и курили. Когда он подошел, оба разом поднялись и не спеша забрались по стремянке наверх.

— Тут масло льется, — сказал Пудовкин, — вот тебе беретка.

Росанов надел красную беретку.

— Теперь ты Красная Шапочка, — засмеялся Апраксин, — а вот и Серый Волк едет на ГАЗ-69.

Росанов повернулся и увидел проезжающую мимо машину Чикаева.

— Помните, было однажды в ангаре, — заговорил он, провожая машину взглядом, — там заменили насос подпитки. По логике получается, что от этого насоса ничего не зависит. Давайте вместе подумаем…

И тут он осекся. Он увидел, что машина попятилась и остановилась рядом.

«За мной!» — подумал он.

Дверца раскрылась, высунулась женская полная нога и повисла в воздухе. Потом нога, пошевеливая носком, начала искать опору, тогда как сама женщина о чем-то говорила с шофером и смеялась. Что-то в этой женщине показалось Росанову знакомым, и он заволновался. Он увидел Люцию Львовну. Она шла к нему и, заметив, что он глядит на нее, приветливо помахала рукой. Он почувствовал, как в горле пересохло, и, прокашлявшись, буркнул:

— Погодите, я сейчас… Боюсь, что виноват насос подпитки…

«Гореть мне синим пламенем, — подумал он, сходя со стремянки, и пошел навстречу Люции Львовне, как младенец, едва научившийся ходить, — и вообще, давно надо было ее найти».

Она улыбалась. У нее были большие зубы, испачканные губной помадой.

«Бабушка, а бабушка, — сказала Красная Шапочка, — а почему у тебя такие большие зубы?»

— Здравствуй, Витя! — весело поздоровалась Люция Львовна.

— Ага, — кивнул он.

— Что с тобой? — спросила она, понижая голос, и ее глаза наполнились состраданием. — Ты похудел, как-то поблек… Между прочим, мне указали на тебя как на возможного героя очерка о молодом, способном, неравнодушном инженере.

Он уставился на Люцию Львовну.

Она взяла его под руку.

Чувствуя необыкновенную тяжесть в ногах, Росанов пошел, как бычок на заклание. Потом ему показалось, что земля ушла далеко вниз, и он на длиннейших, чрезвычайно тонких ножонках, которые к тому же и гнутся. Ни с того ни с сего вспомнилась собственная длинноногая при низком солнце тень, извивающаяся на неровностях земли при ходьбе.

— Извините, — попросил он: надо было остановиться, чтобы удержать равновесие.

— Тебе плохо? — испугалась Люция Львовна, протягивая руку.

«И она протянула ему руку помощи», — процитировал он.

— Нет, все в порядке.

— Отчего ты так побледнел? Может, пережил наконец потрясение? Потрясение писателю просто необходимо.

— Да, пережил, — буркнул он.

— Ну, тогда все в порядке. И ты будешь писать. По глазам вижу, что будешь. Равновесие и спокойствие — смерть для творческого человека. Вот Рыбин плоский, как рыба. Душа его в коконе. Не вылетит из кокона бабочка с радужными крыльями. Он многословен и водянист.

— Какая бабочка? — нахмурился он. — Ничего не понимаю.

— Чего ж тут понимать? Все просто. Ты, значит, получаешь потрясение, горишь, что называется, синим пламенем. Вообще писательство — это шаманство. А чтоб стать шаманом, надо обязательно пострадать. Я знала одного шамана. Вначале это был простой человек, а потом всадил по ошибке себе пулю в глаз и еле-еле выжил. Существование на грани жизни и смерти. Вот на этой-то грани и начинается творчество. И тут малой кровью не обойдешься. Творчество бее страдания — филькина грамота. Он, этот шаман, стал шаманом от боли. Я, правда, познакомилась с ним, когда он стал совсем старичок.