Александр Старостин: Второй круг

— Его. Пусть теперь покрутится.

Николай Иванович переоделся в старый тренировочный костюм — посмотрел, как у мальчишек идут дела, показал, как правильно держать шабер, и сел к телефону, дабы вызвать соседа Филиппыча, в некотором роде своего душеприказчика. И Филиппыч незамедлительно явился, потому что делать ему было нечего.

— Значит, полный порядок? — спросил Филиппыч, усаживаясь за стол напротив своего приятеля: перед Филиппычем любой старик был молодым человеком.

— Расчет был сделан правильно, — сказал Николай Иванович не без гордости и выставил графинчик.

Явилась жена, принесла кое-какую закуску и удалилась. Она знала, что теперь мужчин трогать не надо.

Филиппыч приготовился слушать монолог, и Николай Иванович, наполнив стопки, начал:

— Ты себе представить не можешь, что у меня была за жизнь! Будем здоровы! Рекомендую грибочки — сам собирал. Ну да, значит, приходит к тебе, положим, дурища и жалуется, что ее муж такой-то загулял с дежурной по перрону такой-то. Ну что я ей скажу? Что бы ты ей сказал?

Филиппыч сочувственно покрутил головой и сообщил, — что грибочки и в самом деле ничего себе.

— И так каждый божий день: кляузы, кляузы, жалобы. И жалобы были бы путные, а то все как кто-то с кем-то загулял или подрался. Ну и тут я сообразил, что надо перебираться на какой-то другой участок, где я принесу больше пользы. А как перебраться? Ударить себя в грудь и крикнуть: «Товарищи! Увольте! Не могу больше слушать всякие жалобы и всякую чепуху! Мне бы гайки крутить!»

— Так не скажешь, — согласился Филиппыч, выцеливая гриб.

— А еще, знаешь, какая со мной ерунда началась? Стали, понимаешь, сниться самолеты. Снятся и снятся каждую ночь. Был молодым — бабы снились, а тут самолеты пошли, будь они неладны! И я почему-то каждую ночь обслуживал самолеты. И знаешь какие?

— Какие? — Филиппыч еще налил в стопки.

— Давно списанные самолеты — вот какие! Помнишь движок М-11? На По-2 стоял.

— Еще бы не помнить. Пятицилиндровый, звездообразный, воздушного охлаждения — аккуратный движок.

— Так, представляешь, я каждую ночь обслуживал его по регламенту, а то, случалось, и цилиндры менял, и магнето. А еще «шестьдесят второй» обслуживал. Однажды ставлю, понимаешь, магнето на «шестьдесят второй» и никак не могу вспомнить угол опережения зажигания. Ну что тут поделаешь! Я туда, я сюда — нигде никого, пустота вокруг и ночь. Спросить не у кого. И справочника нет. И записную книжку, где все данные выписаны, никак не найду. Понимаешь, кругом темнота, и ты один, и только мотор освещенный. И не помню угол.

— Стыдно этого не помнить. Левое вращение, максимальное правого — двадцать градусов, а левого — пятнадцать поворота коленчатого вала. Установка при минимальном угле.

— Так я это знаю! — перебил Николай Иванович. — Это я только во сне забыл. Проснулся, понимаешь, в холодном поту. Полез за справочником, а потом лишь вспомнил, что теперь этот движок встретишь разве что в музее.

— Да, — посочувствовал Филиппыч.

— А вообще я больше всего на свете люблю самолеты и своих мальчишек, — сказал Николай Иванович, поднимая стопку.

— Вот и выпьем за твоих мальчишек и за самолеты!

Друзья выпили и задумались.

— Это ты, Коля, вспоминаешь свою молодость, — сказал Филиппыч, — бывает, людям снится, что они молодые, ну и всякие там шуры-муры, а у тебя жизнь всегда была одинаковая. Только самолеты менялись. И вообще твой возраст можно мерить моторами. М-11 — это двадцать лет, «Шестьдесят второй» — тридцать… Мне вот тоже снится, как я летаю. Все больше на «Каталине». Любил я «Каталину». И Ил-14 тоже. Вспомни, как движки журчали на малом газе, а на М-11 булькали. Музыка!

Друзья помолчали, погоревали о чем-то, выпили, Николай Иванович продолжал:

— Ну и вот. Они мне, понимаешь, снятся, а я жалобы разбираю. И я решил уйти тихо, как мышь, чтоб никому не было больно. И чтоб получилось, что не я ушел, а меня самого ушли, но без особой музыки. Я люблю только, как моторы гудят. Музыку я не люблю. Я стал ждать момента. Затаился в камышах. А Чик затеял реорганизацию и всякую там модернизацию — насмотрелся всяких ФРГ да Америк. Переплюну, мол, их, чертей, и все тут. Ну а я столько видел за свою жизнь реформаторов. Сколько я их, чертей, видел и перевидел за свои сорок лет безупречной службы, за которые мне так и не дали ордена из-за кретина Мишкина, который и сам страдает теперь по причине собственного кретинства, — Николая Ивановича повело в сторону, — из-за него, черта, я лишился участка. А какой у меня был участок!