Яков Липкович - И нет этому конца

Можно дать валерьянку — от нее еще никто не умирал… Впрочем, кажется, ни того ни другого нет…

Еще раз перебрав содержимое сумки, Крашенков с легким смущением обернулся к хозяевам.

Именно в этот момент старик что-то шепнул девушке, и та стремительно выбежала из комнаты. Что у них там стряслось?

— Отец, понимаешь, — начал Крашенков, — здесь у меня нет лекарства, которое нужно. Приходи завтра, я тебе дам!

— Дякую, пане ликар, — ответил старик с поклоном.

Крашенков встал. Теперь ему предстояло топать обратно. Снова пройти весь этот путь. К тому же — одному. Иными словами, стать тем одиночкой, за которым, судя по рассказам, и охотятся местные карабасы-барабасы. Конечно, он не сомневается, что благополучно доберется до дому. Но все же…

Не поэтому ли он не торопится?

Крашенков подошел к окну. Увидел тропинку, которой они шли со стариком. Потом внимание его привлекли фотографии в простенке. Узнал пожилую хозяйку. Молодая, красивая, она сидела рядом с усачом, с любопытством уставившимся в объектив: не в ожидании ли обещанной фотографом птички? Нашел старика. Он стоял, картинно опираясь на огромную саблю, в польской конфедератке, из-под которой блестели нагловатые глаза — куда они только подевались?

А на другой фотографии — девушка. Интересно, сколько ей тогда было? Не больше семнадцати. Она прямо вся светится счастьем. Ее можно назвать даже хорошенькой. Право же, в ней есть какая-то изюминка, которую он никак не может уловить. А это кто рядом с ней? Брат? Муж? Жених? Нет, только не брат. У парня неприятно мелкие, но при этом правильные и красивые черты лица.

Вернулась девушка. Похожа и не похожа на свою фотографию. Замужество, а может, и не замужество, не пошло ей впрок. Все — от медлительной, неуверенной походки до неулыбчивых черных глаз — выдавало в ней какую-то давнюю внутреннюю усталость.

В руках у нее узелок. Подошла, смущенно протянула Крашенкову:

— О це вам!

Ох уж эти деревенские подношения за медицинскую помощь! Они всегда сердили и расстраивали его: не так-то легко отказаться от всего этого соблазна — от бутылки сбивающего с ног самогона, от задравшей вверх лапки вареной курицы, от шматка домашнего, с желтинкой, сала. Но все-таки он держал марку. В отличие от Рябова, уговорить которого не составляло труда. «Подумаешь, — отвечал тот на упреки Крашенкова. — Дают — бери, бьют — беги». На этой почве у них то и дело происходили стычки. Правда, завершались они обычно тем, что оба противника, немного поломавшись друг перед другом, садились за стол и дружно приканчивали объект раздора.

Сегодня Крашенков ушел из дому не позавтракав и очень хотел есть. Ощутив в воздухе тонкий и терпкий запах меда, он с необыкновенной ясностью увидел перед собой краешек детства: ломоть белого хлеба с маслом, по которому ползут, готовые вот-вот скатиться, тяжелые янтарные капли.

Он проглотил слюну и, испугавшись, как бы кто-нибудь не заметил этого, непринужденно сказал:

— Большое спасибо, но у нас это не принято.

Старик выхватил у девушки узелок и пытался засунуть его в санитарную сумку.

— Не надо! Зачем? — отбивался Крашенков.

— Визьмы, визьмы, сыночку, — упрашивала его, приподнявшись в постели, больная.

И только девушка не принимала участия в этих уговорах. Молча стояла и робко, неуверенно улыбалась…

И снова над ним плотно сомкнулись деревья. Он вошел в темный и глухой туннель лесной дороги, напряженно прислушиваясь к звукам, ни на секунду не выпуская из поля зрения придорожное пространство. Шел, инстинктивно держась середины: словно те три-четыре шага, которые отделяли его от растущих по обочине кустов, давали ему в случае неожиданного нападения какой-то выигрыш во времени и расстоянии. Понимая, что этот выигрыш кажущийся, что, случись какая-нибудь петрушка, уже ничто его не спасет, все же так он чувствовал себя в несколько меньшей опасности.

Сейчас он уже жалел, что отпустил старика, который довел его только до орешника. Тот бы безропотно пошел и дальше, придержи он язык. И охотно провел бы до самой санчасти, пообещай он ему дать лекарство сегодня. Но когда они подходили к орешнику, Крашенков даже не успел сообразить, что к чему. Старик вдруг дотронулся до его локтя, и он почему-то решил, что тот не собирается идти дальше. И, конечно, сморозил глупость. Не дожидаясь, когда старик сам скажет о своих намерениях, заявил, что теперь он как-нибудь доберется один. А тот, оказывается, хотел спросить, верно ли, что немцев скоро погонят из Львова.