Яков Липкович - И нет этому конца

Когда они прошли больше половины села, Крашенков поинтересовался:

— Далеко еще, отец?

— Ни, недалэко, — ответил тот, ускоряя шаг.

Но одна за другой хаты оставались позади, а старик все еще продолжал идти, никуда не сворачивая.

— Куда ты меня ведешь, отец? — не скрывая недоумения, спросил Крашенков. В двух последних хатах находился штаб и жили начальник артсклада и замполит. Гражданских там не было: всех их попросили перебраться к соседям.

— Ось туточки… блызесенько… с пивверсты, не бильше…

— Крашенков, вы куда? — раздался знакомый голос начальника артсклада.

Капитан Тереб стоял на крыльце штаба. Как всегда, грудь вперед, руки за спиной, голова вздернута. Страдая из-за своего маленького роста, капитан все время пыжился.

Крашенков подошел к нему, доложил.

— Только далеко не ходите, — предупредил начальник артсклада.

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!

Когда-то капитан Тереб был начальником артснабжения отдельной гвардейской танковой бригады. Хотя пробыл он там недолго и звания гвардейца ему так и не успели присвоить, он требовал от своих подчиненных, чтобы они обращались к нему по всей форме, то есть называли гвардии капитаном. Из этой ситуации он, по мнению злых языков, извлекал тройную выгоду. Во-первых, его считали настоящим фронтовиком, гвардейцем. Во-вторых, так как он гвардейского значка почти не носил, а все знали, что он у него есть, то многие расценивали это как скромность. А в-третьих, к нему никто не мог придраться. Словесная же нагрузка при обращении никого ни к чему не обязывала… При всем этом он был человек добрый, тихий и незлопамятный. Вот и сейчас, зная или, вернее, догадываясь об истинном отношении к себе насмешника военфельдшера, он тем не менее еще раз предупредил его:

— И вообще, смотрите… Вы ведь слышали?

— Так точно, слышал, товарищ гвардии капитан! — сдерживая недоверчивую улыбку, ответил Крашенков.

В душе он давно подозревал, что разговорами о бандитах, якобы нападающих на одиночных солдат и офицеров, начальник и замполит пытались, с одной стороны, повысить бдительность личного состава, а с другой — запугать любителей самоволок. Конечно, какие-то основания для беспокойства у начальства были. Но настолько ли они серьезны, чтобы отказаться от сбора грибов и ягод, которых здесь видимо-невидимо? Во всяком случае, подобные разговоры были и раньше, на старом месте, да бандитов что-то никто не видел…

Понятно, что Крашенков об этом лишь подумал, и ничего не сказал. Внешне же он вел себя так, что капитан остался доволен: четко, по-уставному, попросил разрешения идти и, получив такое разрешение, круто повернулся и направился к своему странному спутнику, который, переминаясь с ноги на ногу, поджидал его на дороге. Лицо старика выражало явное беспокойство. Он, очевидно, боялся, как бы пан главный начальник не запретил лекарю оказывать помощь какой-то гражданской, не имеющей никакого отношения к армии жинке. Может быть, это было и не так, но Крашенкову уже не раз приходилось лечить местных жителей, и он не помнил, чтобы кто-нибудь из них считал себя вправе получать медицинскую помощь наравне с военнослужащими. Все они понимали, что это дело хоть и доброе, но не очень-то законное. Не исключено, что старика обуревали такие же чувства.

Но когда Крашенков подошел ближе, то увидел, что взгляд у того таит легкую усмешку. Неужели он все слышал? Еще не хватало, чтобы он думал, что советские офицеры боятся выходить из села.

— Ну, пошли! — не без вызова произнес Крашенков.

У шлагбаума он на минутку задержался. На посту стоял его постоянный пациент, сорокапятилетний солдат Гладков, «папаша Гладков», один из ветеранов караульного взвода. История его была не совсем обычной. От давней контузии, полученной еще в гражданскую войну, он плохо слышал и мучился сильными головными болями. Мобилизованный под горячую руку в сорок первом, он тем не менее все эти годы честно и безропотно нес нелегкую солдатскую службу. Никто никогда не слышал, чтобы он жаловался на свою судьбу. Все это вызывало к нему невольное уважение. Но по-настоящему только Крашенков знал, как тяжело старому солдату. Жалея его, он однажды даже приударил за тощей и унылой аптекаршей из армейского хирургического госпиталя — лишь бы достать дефицитные таблетки, от которых Гладкову становилось немного легче. А тот отвечал на эту заботу грубоватой и бесхитростной привязанностью. Выказал он ее и сейчас. Подошел почти вплотную и, заглядывая снизу в лицо Крашенкову, громко и требовательно поинтересовался: