Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Кажется, правда, Поля. — Северьянов пристально и внимательно посмотрел в лицо Токаревой.

Глаза Поли заблестели, щеки покрылись румянцем, она улыбнулась.

— Хотела бы я увидеть, какая она.

— Она несколько напоминает тебя, Поля. Тоже блондинка. Глаза у тебя голубые, а у нее зеленые. Ты остролицая, черты лица у тебя определенные, правильные. У нее лицо чуть-чуть скуластенькое с тонкими расплывчатыми чертами. Выражение лица, как и глаз, часто меняется, в зависимости от настроения, но всегда оно как будто светится.

— Вот так похожа! — перебила его Поля и вся вдруг вспыхнула и еще больше покраснела.

Маруся Токарева, прислушиваясь к их разговору, пыталась держать себя гордо и холодно.

Лабораторию экспериментальной психологии курсанты покидали в шумных спорах. Слова «идеализм» и «материализм», казалось Северьянову, звенели над головами спорщиков, как клинки в сабельном бою…

Северьянов и Токарева шли в летний театр доставать билеты по записке Луначарского. Токарева напросилась сама.

— Каким я лаптем был в своей Пустой Копани! — признавался дорогой Токаревой Северьянов.

Рассказывая о своем житье-бытье в Пустой Копани, Северьянов любовался залитой солнцем дорожкой парка. Облака спокойно плыли в невысокой голубой полоске неба. Воздух был теплый, светлый, спокойный. Рядом, за деревьями, по улице шла группа красногвардейцев. Над их головами нестройно колыхались штыки.

— Знаешь, Маруся! — мечтательно сказал вдруг Северьянов. В такую погоду хорошо пахать, сеять, косить, убирать сено! Ну, и… убеждать какого-нибудь хлюпика не разводить психологию! — И вдруг оборвал: — Нет, ты не в настроении сегодня и не поймешь.

— Начал — говори! — Токарева взяла его под руку. Ей хотелось сейчас спорить с ним, возражать.

— Здесь, на курсах, — простодушно и взволнованно начал Северьянов, — я уйму книг перечитал, тысячи страниц. Твой вопрос профессору это камень в мой огород, конечно? Да?

Токарева выслушала его с какой-то насмешливой снисходительностью. Под глазами у нее лежали тени, словно она не спала всю ночь.

— Да, я хотела, чтобы Корнилов предупредил тебя, что силу и питание уму дают только книги, хорошо пережеванные и переваренные.

Северьянов бросил на девушку короткий взгляд исподлобья.

— У меня память хорошая и зубы в мозгу крепкие.

— Ну и самохвал!

— Я, Маруся, здесь, на курсах, очень обогатился знаниями, ну, и поумнел, конечно. Я не самохвал.

— Хорошо это, — тихо согласилась Маруся, — но говорят, что знание сушит жизнь, — и насмешливо улыбнулась.

Токарева высвободила свою руку. Северьянов вспыхнул и остро почувствовал вдруг отчужденность к ней. Токарева заметила эту перемену в нем. Она приблизилась к нему и прошептала, как провинившаяся школьница:

— Больше не буду, прости, Степа!

Но червь обиды долго шевелился в груди Северьянова. Он уже не мог говорить с ней, как перед этим просто, от души, а другого разговора не умел вести, да и не хотел…

тихо продекламировала Маруся.

Северьянов молчал. Слова, которые с такой грустью выговорила сейчас Токарева, были для него новыми и неожиданными. На мгновенье он даже растерялся, но через минуту резко заметил:

— А я не согласен! То, что ты сказала сейчас, — это закон потребителей любви, которые ни утром, ни в полдень, ни вечером не создают ничего. Любовь — величайшая радость творчества. У нее нет возраста. У нее всегда утро!

К театру, который оказался совсем недалеко от Девичьего поля, подходили молча.

В тесном переулке, перед театром, их задержала похоронная процессия. Серая худая кляча тащила черный катафалк с желтым сосновым гробом. В гробу как живое улыбалось лицо молодой девушки… Тоскливое и бесконечно глубокое чувство овладело Токаревой. Ей показалось все маленьким и ничтожным. Всматриваясь сухими глазами в лицо девушки-покойницы, Маруся приглушенно выговорила:

— Лучше умереть вот так, как она, когда еще хочется жить, чем дожить до того, когда захочется умереть.

— Мне кажется, — сказал Северьянов с насмешливой улыбкой, — в гимназии тебя очень избаловали своими ухаживаниями изящные кавалеры.

— Да, избаловали! — с неизбывной тоской вздохнула Токарева. — Все мои кавалеры там были изящны, самоуверенны и легки, как пробки.

Северьянов понимал настроение Маруси и находился сейчас в таком состоянии, когда сердце обвиняет, а разум плохо оправдывает.