Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

До встречи с Гаевской Северьянов был диковат, мысли его были вольны, поступки подчас бешены. Увлечение Гаевской принесло ему немало страданий, но в то же время он испытал глубокое чистое чувство. Сближение и дружба с Марусей Токаревой утвердили в нем отношение к женщине как к товарищу, другу, человеку. А Таня Глуховская, в которой он сразу почувствовал родственное направление мыслей, высоко подняла в его душе все самое лучшее, самое святое…

— Ну вот и пришли, — объявила необычным для нее, дрогнувшим голосом Маруся.

Летний театр был сколочен наспех из досок. В этом театре, оказывается, вечером и выступал Шаляпин в роли Дон-Базилио.

Перед входом в дощатый театр, у маленького окошечка кассы стояла огромная очередь. Миновав ее, Северьянов и Токарева прошли через широкие, как ворота, двери в темный зал театра. Там сквозило, будто дул ноябрьский ветер, в то время как на улице было тепло и тихо, а над крышей сияло приветливое августовское солнце.

Кто-то двинул кулаками в грудь Северьянову, осаживая его назад:

— Почему без спросу лезешь за кулисы?

— Мы, народные учителя, пришли к Федору Ивановичу Шаляпину с запиской от товарища Луначарского.

— Народные?! — ехидно фыркнул из тьмы хриплый голос. — Все теперь народное! А кто этот Луначарский?

— Комиссар просвещения.

— Давай записку!

Перед самым носом Северьянова молниеносно распахнулась и так же молниеносно захлопнулась дощатая дверца.

— Ради бога будь осторожен в выражениях, — тронула за локоть Северьянова Маруся. — Шаляпин, говорят, очень груб и сребролюб. Если он начнет хамить, а он на это способен, умоляю, не отвечай ему тем же.

Северьянов, возмущенный грубым приемом, дышал глубоко и взволнованно.

— Постараюсь! — громко ответил он.

— Тише, тише! — Токарева зажала Северьянову рот.

— Народные!! — рыкнул за перегородкой громоподобный бас. — Скажи этим «народным», пусть их Луначарский не экономит на моем горле керенки!.. А впрочем, постой! Зови… народных!..

В маленькой комнате, слабо освещенной бронзовым огоньком угольной электрической лампочки, Шаляпин, одетый в какую-то черную рясу, показался Северьянову Кудияром-разбойником. Но, присмотревшись к нему, он увидел, что в глазах этого «разбойника» светилось глубоко скрытое добродушие.

Шаляпин был явно смущен, увидев красивую стройную девушку с темными глубокими глазами, твердо и смело смотревшими на него. Видимо, взгляд Токаревой неотвратимо подействовал на готового разразиться бранью избалованного славой знаменитого артиста.

— Сколько вам надо билетов?

Северьянов подмигнул прищуренными глазами Токаревой. Та поняла, что он передает ей инициативу.

— Восемьдесят.

— В записке ваш нарком просит пятьдесят. — Шаляпин улыбнулся. — Иди с ними в кассу, — приказал он старому человеку, который стоял возле него, — скажи, чтоб выдали за мой счет сто контрамарок!..

Старый человек сперва чуть было не взвился под потолок, а потом под взглядом Шаляпина сгорбился и прошипел:

— И так, Федор Иванович, даром работаете.

— Не скули, старик! Делай, что я велю! — Шаляпин пожал на прощанье руку Токаревой и Северьянову. — Извините, очень занят. — И опять добродушно улыбнулся: — Перевоплощаюсь в старого черта Дон-Базилио. А тут, видите… обстановка… вы из провинции?

— Я из Тулы, а товарищ смоленский.

— В Смоленске бывал. Красивый город!.. Глинка! — Шаляпин вздохнул, покачал головой.

Токарева взглянула на него, как смотрят на монументальный памятник, но на прощанье все-таки не преминула кокетливо улыбнуться.

Шагая в потемках кулис, Северьянов думал: «Слава голову вскружила, а небось размяк, увидев красивую девку».

Старик попросил подождать в темном зале, а когда возвратился из кассы, Северьянов, принимая от него контрамарки, спросил:

— Как вас по имени и отчеству?

— Парфен Петрович. А что? Хочешь своему комиссару жаловаться на старика?

— Что вы, Парфен Петрович! — подхватила Маруся. — Товарищ Северьянов еще в школе сам ябедников колотил.

— То было в школе! — возразил занозистый старик. — А теперь поди в большие комиссары метит. Меня может всякий обидеть: я человек маленький.

— Маленький, да удаленький! — польстила старику Маруся.

— На своем пепелище и петух храбрится, — улыбнулся наконец сердитый старик. — Я родился за кулисами, за ними и помру.

— Желаем вам, Парфен Петрович, до ста лет жить.

— Проживешь на ваши керенки! — поблескивая лысиной, зашаркал по сухому землистому полу Парфен Петрович.