Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Жарынин сел, блеснув огромными черными зрачками.

К кафедре направился Гедеонов. Он заметно нервничал. Наконец решительно надел пенсне и осмотрелся.

— Зачем, товарищи, нам тут долго толковать и спорить? — одобряюще глядя сквозь стекла пенсне на Северьянова, молвил он. — Программа составлена правительственным органом. Поэтому прежде всего, как и сказал уже товарищ Ветлицкий, мы должны ее запомнить назубок, — Гедеонов повел испытующим взглядом по залу, — и неукоснительно выполнять.

Северьянов встал. В его глазах промелькнула добродушная полунасмешка.

— Вы, Матвей Тимофеевич, немножко перегнули. Программа еще не стала законом. В нее не только можно, но и должно вносить дополнения и изменения.

— Совершенно верно! Я же и не утверждаю ее как закон! — не потерялся Гедеонов. — Что касается меня, я сделаю свои поправки и дополнения в процессе работы.

По-моему, программа не нуждается в теоретическом углублении, как здесь пытался это делать Демьянов. Мы поработаем по этой программе осень, зиму и весну, то есть весь учебный год, а летом уоно опять соберет всех нас. Тогда-то мы и выступим со своими деловыми замечаниями, которые каждый из нас подтвердит своей практикой.

Зал ответил Гедеонову энергичным шумом одобрения.

По лицу Северьянова пробежала улыбка. «Вот бы перенять у кого дьявольскую гибкость, — подумал он. — И как смешон рядом с ним этот ровно и постоянно влюбленный в себя будущий «каталожный ученый».

В самом последнем ряду медленно встал Баринов.

— Я ничего плохого, — заговорил он тяжело дыша, — не могу сказать о новой программе. Программа как программа. А вот учебников, тетрадей и других школьных принадлежностей на складе бывшего земства и вообще нигде нет. Так что выбрасывать, как тут опасался Овсов, ничего не придется из школы. Разве что одни парты. Но и то, уж если на то пошло, лучше их употребить на топливо. В школах ни чурки дров, и никто не заботится об их заготовке. Вот и все мои поправки и дополнения.

Северьянов окинул старого народника понимающим твердым взглядом. Овсов бросил Баринову с угрюмой насмешкой:

— А где ты до си быв? Ты же старый земец, твое это дело — снабжать школы дровами и учебниками! — Овсов был не в духе и очень недоволен собой: он не сдержал слово, данное своей жене, не выступать больше на собраниях. На Гедеонова смотрел с неутоленной жаждой злословия и думал о нем: «Отыгрывается, как лиса хвостом!» — и о себе: «Ну а ты, долбня неотесанная, с чем выскочил сегодня? Ведь и так по роже можно узнать, что тебя Сазоном звать!» Чувствуя, что все-таки жажда злословия еще не утолена, он закусил губы и уставился в бледное лицо Миронченко, который согнулся над кафедрой. «А тебя, кажется, сегодня скрючило?» — упер Овсов свой наглый взгляд в Миронченко.

— Школа не митинг, — говорил между тем твердо и убежденно лидер вусовцев. — Учитель может быть кем угодно в политическом отношении, но школа должна быть вне политики…

— А если учитель будет принадлежать к отряду «черной сотни»? — перебил его звонко Ветлицкий. — Вчера вы, между прочим, так убедительно говорили о непроизвольном влиянии учителя на учеников. Каково же будет влияние монархиста-черносотенца?

Миронченко терпеливо выслушал реплику. Лицо его выразило усталость и равнодушие.

Ветлицкий, не обращая внимания на колокол председателя, стуча кулаком по спинке чужого стула, спешил договорить:

— Кто поможет молодому поколению выработать взгляды на жизнь? Учитель… Кто вкладывает в душу ребенка те зерна, которые потом разрастаются в то или иное мировоззрение? Учитель… Учитель всегда, прямо и косвенно, проповедует свои политические взгляды среди учеников, воспитывает своих сторонников!

Колокол перешел в руки Хлебниковой и уже суматошно захлебывался. Миронченко смотрел перед собой, удивляя всех каким-то необыкновенно спокойным, отсутствующим взглядом.

Ветлицкий придавил руки к груди, стараясь перекричать колокол:

— Я сейчас закончу свою мысль!

Хлебникова, не переставая звонить, холодно улыбалась. Северьянов отобрал у нее колокол, поставил его перед собой и придавил смуглой ладонью.

— Сергей Степанович, вы нарушаете порядок собрания, — говорила она.

Ветлицкий резко сел и, еще крепче прижав руки к сердцу, захватывал ртом воздух. Рыжие усы его сердито топорщились.

— Прошу прощенья! — говорил он.

Миронченко угрюмо молчал. Неожиданный наскок Ветлицкого перепутал в его голове послушные шеренги слов. Они разбежались, как штрафные солдаты-дезертиры под неожиданной пулеметной очередью противника. Самое тяжелое сейчас для Миронченко было не то, что он предчувствовал свое поражение, а то, что он увидел неправоту свою в самом для него главном. С замкнутым, ледяным лицом, выражавшим безысходную тоску, Миронченко молча и по-прежнему спокойно возвратился в президиум.