Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Тогда почему же мы взрослого искреннего человека считаем дураком?

— Я, например, никогда не считал и не считаю такого человека дураком! — строго и громко возразил Ветлицкий. — И, судя по лицам наших с вами соседей, вы остались в одиночестве со своей парадоксальной теорией самовлюбленных умников.

— Все можно оспаривать! — выкрикнул с иронической хрипотцой уже сидевший в столовой Барсуков. — Все! Даже самого себя, даже то, что ты, Овсов, существуешь на белом свете.

Танина рука с маленькой, почти детской ладонью положила перед Северьяновым огромный ломоть ржаного свежего хлеба.

— Спасибо, Таня! — вырвалось у Северьянова как-то само собой.

Девушка посмотрела на него застенчивым, но внимательным и даже откровенно заинтересованным взглядом и так пристально, будто из глаз, спокойных и задумчивых, на Северьянова глянула совесть.

— Если не хватит, — сказала она с улыбкой, — я еще вам принесу.

— Что вы, что вы! Я и этого не съем.

— Съедите: ведь вы в Москве на голодном пайке почти два месяца жили.

— Тащи ему, Таня, еще полбуханки! — выкрикнул Овсов. — Все съест за милую душу.

— По себе судите, — с живостью возразила девушка.

— Ишь ты, языкастая! — пробормотал Овсов и смолк, что с ним бывало очень редко.

Девушка отвела рукой свои льняные волосы от заалевших щек. Тряхнула головой и пошла дальше, осторожно неся перед собой поднос.

— Ты уже познакомился с ней? — шепнул Ипатов, садясь рядом, Северьянову. — Вот, брат, какая она, наша Таня Глуховская. Надо вырвать ее из рук вусовцев.

И хоть Северьянов больше всего на свете боялся казаться навязчивым, ему вдруг захотелось еще раз взглянуть на Таню, но так, чтобы она этого не заметила. Он окинул быстрым взглядом зал. В пестрой толпе завтракавших ему попадались на глаза только веселые лица учителей и учительниц, старых и молодых.

— Что это, Северьянов, — крикнул нагло Овсов, — на тебя сегодня Зинаида окрысилась?

— У нее спроси! — нахмурил брови Северьянов.

— А на эту девку глаза не пяль! Тут у нее, брат, уже есть надежный сторож.

Северьянов молча отломил кусочек хлеба от ломтя и вдруг в проходе заметил Борисова, необыкновенно встревоженного, с красным лицом.

— Я весь город обегал, искал тебя, — объявил тот, усаживаясь рядом с Ипатовым. — Спасибо, Гаевская помогла, сказала, что встретилась с тобой на Солдатской улице и что ты шел по направлению к столовой… Как ты без талона получил хлеб?

Северьянов пожал плечами. Овсов толкнул локтем в бок соседа и прогремел на всю столовую:

— Это ж наш Степан, сокол быстрокрылый, а не кто-нибудь. Попробуй-ка кто другой получи без талона!

Борисов наклонился к уху Северьянова:

— Твоя Гаевская кривляка, и нет в ней ничего оригинального.

Северьянов, обозленный словами Овсова, резко ответил:

— Она такая же моя, как и твоя. А что не оригинальна — согласен. Все кривляки друг на друга похожи.

Ветлицкий вскочил и протянул через стол свою худую, с тонкими шнурами вен руку Северьянову:

— Правильно, товарищ! Оригинальность — удел простых и честных людей.

Северьянов пожал хрустнувшую в его ладони костлявую ладонь Ветлицкого.

Глуховская осторожно поставила перед Северьяновым, Ипатовым и Борисовым крупный дымившийся картофель, облитый горячим жиром и посыпанный укропом.

Увидев перед собой два больших ломтя хлеба, Северьянов попытался возвратить один из них:

— Это лишний, Таня!

— Скушаете! — как и в первый раз, мягко возразила Глуховская.

Голос у нее сейчас был такой же ласковый, светлый и чистый, как и ее глаза. Северьянов не осмелился больше противоречить и лишь промолвил с вкрадчивой усмешкой:

— За ваше здоровье втроем как-нибудь осилим.

— Не как-нибудь, а как полагается! — ответила Северьянову Глуховская.

— Глуховская! — загремел почти на весь зал Овсов. — Все расскажу сегодня Демьянову.

Девушка заметно рассердилась, хотела что-то ответить, но сдержалась. Только глаза ее вдруг потемнели. Она посмотрела на Овсова с задумчивой строгостью. Но через мгновение на ее открытом лице снова покоилась печать миролюбия.

Гаврилов, или Гаврик, как его звали учителя-экстерны за хитро-придурковатое в разговоре выражение лица, до сих пор сидел молча и только следил за каждым движением Глуховской своими выпученными глазами.

— Гы-э! — услышали все вдруг его гнусавый голос. — Ежели бы Глуховскую нарядить в шелка, она ослепила бы всех нас, а не только одного Северьянова.