Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Да?! Тогда прощай, браток! — крикнул Барсуков вознице, молодому краснощекому парню, и живо спрыгнул с телеги. — Побегу в общежитие, а потом в столовую.

— Ну а я тоже в столовую.

Северьянов, кивнув товарищу, прислушался к стуку колес удаляющейся телеги. Шагая дальше по улице, любовно всматривался в яровое поле, перерезанное наискосок пыльной дорогой-змейкой. Ему вдруг представилось: пойди он сейчас по этой дороге, и она приведет его обязательно в тот неведомый еще ему край, где сбудутся самые заветные его мечты. За это чувство манящей надежды кто, русский, не любил и не любит свои пыльные дороги, бегущие без конца и края в разные стороны необъятных родных просторов!

Минут через десять Северьянов услышал за собой быстрые шаги и обернулся. Придерживая пенсне, по плиточному тротуару легко шагал Гедеонов, теперь учитель шестиклассной городской школы. Северьянов остановился. Гедеонов, еле переводя дух, почти подбежал к нему.

— Зря вы поторопились уйти, — сказал он. — Сразу же после вашего ухода Барсову позвонили из укома. Вас рекомендуют заведующим школьным отделом уоно и заместителем Барсова. Признаюсь, я чуть не пустился в пляс. От души говорю. Поздравляю! Лучшей кандидатуры в нашем уезде не сыскать. Ручаюсь, это общее мнение всех учителей, стоящих на платформе Советской власти.

Северьянов понимал, что это лесть, знал, что перед ним стоит подхалим, но как-то не решался его обидеть. Гедеонов шмыгнул носом и преданно посмотрел сквозь пенсне пронзительными живыми глазами. Северьянов, улыбаясь, подумал: «Сам поди, подлец, метил на это место, а теперь плясать собрался», — а вслух сказал:

— Заведовать школьным отделом я не давал своего согласия, Матвей Тимофеевич. В нашем селе открывают вторую ступень и вас назначают заведующим. Туда с удовольствием поеду преподавать естествознание. Под вашим опытным руководством буду работать засуча рукава.

Лицо Гедеонова вначале помрачнело, но потом опять засияло. Выражая на лице еще большую радость и преданность, чем прежде, он схватил руку Северьянова и встряхнул ее с неожиданной для него силой:

— Ляборемус!

— Что это значит?

— Значит — будем работать! Такую с вами школу отбухаем на весь уезд — образец!

Гедеонов окончил учительскую мужскую семинарию и слыл в городе хорошим преподавателем. Он первым из вусовцев покинул кадетский учительский союз и примкнул к левому учительству.

— Я ваши слова, Матвей Тимофеевич, принимаю всерьез и верю вам. Вы ведь имеете учительское образование и богатый методический опыт.

Гедеонов вскинул брови и заливисто хохотнул. Но глаза его не улыбались, выражали осторожную умную пытливость.

— Не скромничайте, Степан Дементьевич, вы в Москве за две учительские семинарии поди перемахнули! — И сам подумал: «Ты, приятель, вижу, в жизни пока еще ничего не приобрел, кроме веселого лица и смелости. Но, кажется, простой парень и добрый. С тобой мы прекрасно сработаемся».

— Итак, Матвей Тимофеевич, — искренне пожал Гедеонову руку Северьянов, — будем ляборемус!

Расстались почти дружески. Гедеонов был большой мастер налаживать и поддерживать с людьми добрые отношения.

Через несколько минут Северьянов, влекомый каким-то инстинктивным побуждением, оказался у здания бывшей земской управы, где он в прошлом году осенью в первый раз встретил Гаевскую. Вот та самая скамейка у стены, на которой он сидел с газетой в руках, а потом, увидев Гаевскую с Дашей, глупо вскочил перед ними. Вспомнилась околдовавшая его улыбка Гаевской и ее замечательные, с играющими ресницами глаза. В этих глазах увидел он впервые чистое девичье сердце. Как и тогда, сейчас окатило его горячей волной, но только на одно мгновение. Холод оскорбленного чувства быстро отрезвил. «Черт возьми, неужели я ее все еще люблю этой подлой, окаянной, самолюбивой, дикой любовью?»

Присел на скамейку.

Кто-то в саду за забором, наслаждаясь во всю свою силу полнотой ощущения жизни, затянул, бренча на гитаре:

И сердце Северьянова вдруг потеплело, недобрые мысли покинули его разгоряченную голову. Вспомнилось, как однажды поздней осенью он запозднился в дороге со своим другом Семеном Матвеевичем. Ехали они из города большаком. Северьянов потихоньку под стук колес затянул «Ноченьку», а когда кончил, старик глубокомысленно изрек: «Молодец! Хорошо поешь. Любо слушать. — Подумал и философски заключил: — Кто не любит песни, тому убить человека ничего не стоит!» Продолжая сейчас слушать песню, звучавшую за забором, Северьянов взглянул на свои часы, которые он купил на Сухаревке в первые дни его пребывания в Москве на курсах, и машинально прочитал на белом циферблате четкое название фирмы: «Сима». И стыд, и досада, и еще что-то, что не назовешь сразу, стеснило ему грудь. Слово, еще совсем недавно наполнявшее грудь приятным волнением, теперь насмешливо глядело на него с маленького белого циферблата. Долго и мучительно решал Северьянов, как поступить с часами: ведь он купил эти дрянные дешевые часы только потому, что на циферблате было ее имя…