Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Посматривая то на газету, то на друзей, Северьянов тихо сказал:

— Ручаюсь, конец резолюции сочинил какой-нибудь, вроде нас с вами, сеятель разумного и вечного, — и ткнул пальцем в газету: — Здорово это!

Пробежав глазами полосу, Северьянов наткнулся на заметку о спекулянтах, в которой рассказывалось, что спекулянты одевают рубище, берут котомки и под видом нищих выпрашивают милостыню у добросердечных и религиозных крестьян. К вечеру «нищие» собираются в городе, где производят подсчет своей добычи. Собранные съестные продукты и мука сортируются, упаковываются и идут на базар.

— Дела-а… — подумал вслух Северьянов. — По спекуляции надо ударить всей мощью революции. А то разъест.

Над Девичьим полем висели подсвеченные лунным светом сумерки. В небе плыла луна. Иногда она как бы задерживалась на несколько мгновений на серебряной пене гребнистой тучки, и тогда все кругом озарялось ярким бледно-голубым светом.

Северьянов и Токарева вошли в парк. Она упорно молчала.

Преодолевая неловкость, Северьянов сказал наконец, окидывая девушку боковым недоверчивым взглядом:

— Везу нашим учителям замечательного лектора.

— Лектор будет читать лекции, а ты?

— Первое — доклад о новой программе, а потом создадим боевой штаб учителей-интернационалистов и организуем свой союз… Ну, и бои, конечно, с нашими уездными вусовскими лидерами.

Маруся, прикусив губу, сдержала вздох. Северьянов не заметил этого.

— Предчувствую, — выговорил с каким-то лихим наслаждением Северьянов, — эсерия наша уездная и кадеты возьмут мой доклад в штыки. Но, господа, теперь я не тот Федот, который приехал к вам из Пустой Копани. Теперь мой клинок на горючем камне отточен.

— И поэтому теперь, — подхватила Маруся, — с еще большей удалью с плеча рубить будем.

— Не смейся. Моя нетерпимость порождена моим искренним и горячим убеждением. Я не заношусь о себе слишком высоко и не думаю о себе слишком мало. Но меня всегда коробит и сатанит в их обществе. Люди должны быть братьями, я это прекрасно понимаю. Они не должны оскорблять друг друга — ни даже тенью какого-нибудь внешнего и формального превосходства. Человек не имеет права отделяться от человека и золотой короною, и пурпурной мантией. И если он это делает, он величайший преступник и достоин высшей меры наказания — расстрела.

Токарева посмотрела на Северьянова с задумчиво небрежным любопытством и подумала: «Хоть и силен ты телом и духом, а трудная жизнь у тебя впереди», а вслух сказала:

— Ради бога не руби, Степа, с плеча — ни с правого, ни с левого!

— Не рубить?!. Не выйдет, Маруся. Я с роду рубака. За правду, в которую верю, никому не спущу. Правда — жизнь моя, сила моя, радость моя, орудие мое, а ложь и лицемерие — смертельные враги.

За разговором незаметно подошли к общежитию. У двери в девичью половину Токарева остановилась.

— Ты предчувствуешь свои новые победы и рад, и ничего не видишь сейчас даже вблизи себя!

— Прости, Маруся, но ты ошибаешься. Не мои победы вижу я впереди, а наши победы и твои… теперь. Я всегда думаю: как хорошо, когда мы участвуем в революции и сметаем с лица родной земли мусор, накопленный веками. Сознание, что участвуешь в таком великом деле, наполняет сердце незыблемой постоянной радостью! — Северьянов погладил лоб ладонью, выражая в задумчивом взгляде какую-то новую мысль: — Пойдем сейчас, Маруся, в нашу беседку, а? Посидим, потолкуем.

— Хорошо, пойдем, посидим, потолкуем. Только я на минутку забегу в общежитие. Ты подожди меня здесь, а хочешь — в беседке.

Северьянов остался один. Луна вдруг обдала его жидким серебром. Северьянов поморщился, тревожно спросил себя: «Люблю ли я Марусю? После бездумного запоя нашей первой встречи в беседке я только тем и занимался с ней, что спорил и убеждал, словом, крестил в свою веру и не больше. Ну, а она? А она и со мной и с Шанодиным одинаково играет ресницами, как и Гаевская играла со мной и с Нилом. Только у той больше хитрости и скрытности. Эта откровенней и прямей. Но не всегда, и, кажется, тоже плут-девка. А впрочем, кто их разберет!» — «Такта у тебя нет, Степа, — вдруг с издевкой вмешался незримый его спутник, — ты всегда пасуешь там, где требуются соловьиные рулады. Понять человека, голова садовая, — это стать вполне на его место. А ты знаешь только свое место».

Северьяновым овладело какое-то странное нетерпение. Он прошагал несколько раз взад-вперед по звонкому плиточному тротуару и посмотрел на небо, по которому ползли тучи. Кто-то, проходя мимо, замедлил шаг и пристально вгляделся в его лицо. Северьянову вдруг стало неловко. Он подумал: «Она сказала: «Подожди здесь, а хочешь — в беседке». Значит, задержится. Мне на вокзал к одиннадцати. Пойду в беседку и подожду там».