— Зачем же крендель, вот чудак! — поднялся на локти с задорной усмешкой Северьянов. — Мы с тобой ржаные, а крендели делают из белой муки.
Наковальнин уперся руками в подоконник.
— Говоря о своей солидарности с Базаровым, — начал он значительно, — ты употребил слово «теперь». Значит, раньше в этом вопросе ты с ним не был согласен?
— Нет, к Гаевской я относился не по-базаровски.
— Та-ак! — медленно поднял вверх указательный палец-камертон Наковальнин. — Выходит, письмо Барсукова толкнуло тебя опять в объятия нигилиста Базарова?
— Да.
— А до встречи с Гаевской ты к женщинам тоже по-базаровски относился?
— Чуть-чуть левее.
— Но основа у тебя все-таки была базаровская?
— Нет. Мой нигилизм тогда в отношении к женщинам, как и у тебя, был мужицкий. Он левее базаровского и хуже, конечно, по своей дикости и варварству.
Дверь широко распахнулась. Выставляя перед собой дымящийся жестяной чайник, в комнату вошел с озорной усмешкой Борисов. За ним с фанерным подносом, на котором стояли чисто вымытые жестяные кружки, вступил в комнату с немеркнущей улыбкой никогда не знающих покоя быстрых и блестящих, как угли, глаз Ковригин.
Медленно и осторожно, боясь пролить хотя бы одну каплю горячего пахучего напитка, Борисов поставил чайник на поднос и, покачиваясь из стороны в сторону, отошел к своему баулу за сахаром. Северьянов спрыгнул с кровати, как, бывало, он прыгал с параллельных брусьев, отталкиваясь локтями и ладонями. Подошел к столу и расставил в очередь перед самым носиком чайника кружки. Ковригин наполнил их черным, как деготь, моренным в духовке плиточным чаем. Такой чай внакладку с суточной порцией сахара совершенно отбивал на весь день аппетит ко всякой еде.
Северьянов благоговейно принял от Борисова огромный синеватый кусок колотого сахара, опустил его в кружку и стал размешивать чай финским ножом.
Ковригин пил чай с сосредоточенным, редким для него глубокомыслием. Борисов сонно дул в кружку, как в самоварную трубу, в которой плохо разгорались угли: он не любил горячий чай. Наковальнин медленными шагами вымеривал взад-вперед комнату и передумывал каждую фразу из их разговора с Северьяновым. Только тогда подсел он к столу, когда Северьянов и Ковригин почаевничали и улеглись отдыхать, закинув ноги на спинки кроватей. Пил чай Наковальнин медленно и долго, задумчиво клал дробинки сахара на кончик толстого языка, с улыбкой принюхивался к листочку хлеба и запивал откушенный кусочек мелким глотком. Напившись, он поднялся из-за стола, потягиваясь и покряхтывая, и начал критиковать заварку чая и то, что вода некипяченая, и какие-то неприсущие чаю запахи открыл, словом, набросился с упреками на Борисова. Посторонний человек, не зная их привычки заводить шутейную перебранку, принял бы этот разговор за настоящую ссору.
— Девять кружек выдул, — отбивался Борисов, — чай был как чай, а после десятой вода вдруг оказалась некипяченой и чай стал пахнуть клопами.
— На очередном заседании нашей четверки, — объявил категорически, идя, видно, ва-банк, Наковальнин, — я ставлю вопрос о снятии с тебя полномочий нашего артельного повара.
Северьянов, прислушиваясь к шутейной перебранке друзей, первый увидел, как в их комнату вошла Токарева, и вскочил с кровати. За ним грохнул о пол каблуками сапог Ковригин. Напоминая школьников, они смущенно поправляли под ремнями свои гимнастерки.
— Эх вы, господа офицеры! — сказала с лукавой укоризной Токарева, оглядывая комнату. В глазах ее, прямых и обычно строгих, притаилась веселая улыбка.
— Мы, Маруся, скоро уходим на Сухаревку, — оправдался Ковригин.
— А вы что смотрите? — обратилась Токарева к Наковальнину. — Вы же всегда такой аккуратный и к тому же член санитарной комиссии.
— Мне надоело, Маруся, с этими вахлаками каждый день ругаться! — принуждая себя быть сердитым и серьезным, ответил Наковальнин. — Ковригин еще туда-сюда, а Северьянов с точки зрения гигиены и санитарии такая дрянь, поплевать да и бросить. Он ведь презирает гармоническое сосуществование души и тела.
— Выпейте-ка лучше чайку нашего, Маруся! — поднял за ручку чайник Борисов, как бы желая задобрить председателя санитарной комиссии, и налил кружку чаю.
— Боже мой! — всплеснула руками Токарева. — Такой деготь вы пьете!
Токарева, не дотрагиваясь до налитой для нее кружки чая, бросила испытующий взгляд на Северьянова, который, стоя в позе виноватого ученика и покусывая губы, говорил себе: «Эта питерская Пышка все тебе рассказала. Ну и пусть! Начхать мне на ваши бабьи пересуды!» И все-таки, несмотря на этот молодецкий чох, он почувствовал, как у него вдруг вся кровь прилила к голове. Отвернулся к кровати, намереваясь поправить смятое одеяло. Шум шагов в коридоре заставил его оглянуться.
Читать дальше