Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Драться с Шанодиным сегодня не смей! Повремени! Бой мы ему дадим и от его эсеровской демагогии не оставим камня на камне.

Северьянов сложил тетради в стопку.

— Пойду дома дозубривать. Между прочим, этот твой сухопарый, англичанин начинает мне нравиться, и я, видно, буду тоже дарвинистом и преподавать во второй ступени не историю, а природоведение.

— А скорей всего и то и другое, — заметил, сощурив глаза, Наковальнин. — Ты ведь презираешь ассигнации.

— В какой-то мере — да! — не понял его намека Северьянов.

— На, причеши свою черно-рыжую цыганскую кучму! — Наковальнин сунул Северьянову расческу и зеркальце.

Северьянов отстранил его руку стопкой тетрадей.

— Я свою кучму пятерней расчесываю, — сказал он, потом резко поднялся и быстро вышел из читального зала.

Токарева и Блестинова остановились возле Шанодина. Заметив это, Наковальнин осторожно встал и тоже покинул читальню.

Северьянов лежал на своей кровати в любимой позе — задрав ноги на спинку. Стопка тетрадей с лекциями лежала рядом с ним. Наковальнин подошел к своей тумбочке, достал из нее маленький пузырек с какой-то розовой жидкостью.

— Зря ты, Костя, этим балуешься! — бросил другу с грустным сочувствием Северьянов. — Все равно предсказанной тебе Николаем лысины не миновать. Много тратишь сил, чтобы Пышке понравиться.

— Набрасываться на женщин барсом не умею.

— А чего с ними канитель разводить? Нравится — добивайся толку.

— По-базаровски?

— В этом я с Тургеневым теперь целиком согласен. В остальном Базаров твой единомышленник: дальше умной критики вы с ним с места не сдвинетесь.

— Критика — оружие, пробивающее путь таким вот рубакам, как ты.

— Ну, хорошо, скажем, ты пробил путь к истине, а дальше?

— Дальше я постараюсь приобрести глубокое познание этой истины и с просветленным умом пойду вперед.

— Со скоростью, как говорил Николай, шаг вперед — два шага назад. — Северьянов поднялся на локтях. — Сколько раз, Костя, ты мне твердишь о просветлении ума. Мне иногда кажется, что ты вышел из сумасшедшего дома. Тьфу! До чего тебя, хорошего, неглупого деревенского парня, довела школа прапорщиков! — Северьянов снова откинулся на спинку. — Пососал ты, Костя, хвостик буржуазной культуры, как пескарь червяка, и зацепила она тебя своим крючком за губу и тянет на свой берег. Смотри, на ее берегу тебе дышать нечем будет.

— Ты так говоришь сейчас, как будто открыл и постиг все истины.

— Не знать, даже многого, не стыдно, а вот притворяться, что знаешь то, чего не знаешь, — подло. — Северьянов глубоко втиснул голову в подушку. — Главное, по-моему, Костя, сейчас в том, — и повел смуглой сухожилой рукой по воздуху, — чтобы всех нас подчинить общим интересам, как мы сейчас подчинены своим эгоистическим стремлениям.

Наковальнин открыл широко рот и поднял перед собой пузырек с розовой жидкостью.

— Я хотел бы прожить свою коротенькую жизнь по законам вечной жизни. Вот истина, к которой я стремлюсь.

— Законы вечной жизни? Туманная философия. Может быть, по-твоему, и законы тоже вечны?

— Законы, — возразил Наковальнин, не зная куда сунуть пузырек со снадобьем, — диктуют мне познавать все вещи и явления с разных точек зрения.

— Понять вещь, — выговорил задумчиво Северьянов, — это значит побывать в ней и потом выйти из нее. А вещи и явления бывают либо наши, рабоче-крестьянские, либо буржуазные. Я предпочитаю влезать с головой в наши, которые близки нам… Надо познавать сперва себя, свое, наше, близкое мне, говорит Коробов. Я согласен с ним. Это теперь и мое твердое и, если хочешь знать, богатырское желание.

— Ты всегда гордишься силой своих желаний. Ну, а я… горжусь силой власти над своими желаниями. — Наковальнин сунул в лицо Северьянову пузырек со снадобьем. — На-ка вот лучше смочи волосы! Перхоти не будет.

— У меня и так нет перхоти, — отстранил резко пузырек Северьянов. Ему сейчас было не до шуток. — Гляжу я иной раз на тебя, Костя, и думаю: все-то ты правила разума отлично знаешь, но не любишь их. Хотя бы так, чтобы ради их торжества, на зорьке босиком по росе пробежать разочка два-три.

— И это, — пряча наконец пузырек с репейным маслом в свою тумбочку, воскликнул Наковальнин, — ты считаешь моим главным недостатком?

— Да.

Наковальнин походил по комнате по-солдатски отрывистыми и по-мужицки медлительными шагами. Он изредка останавливался у окна и поглаживал свой широкий лоб мясистой ладонью.

— Да, — выговорил он наконец с глубоким вздохом, — у тебя, Степан, железная воля: ты можешь из себя сделать любой крендель.