Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Клубная комната общежития Бестужевки, несмотря на повторяющиеся то и дело выкрики «тише», гудела, как пчелиный улей в самый разгар медосбора. У стены, увешанной наглядными пособиями, столы сдвинуты — тут стянули свои силы главные эсеровские митингачи.

— Вот оно где, наше окаянное российское бескультурье! — возмущался молодой человек с мокрой светлой шевелюрой и в пенсне на коричневом шнурке от его собственных старых ботинок.

Он то грозил бледным худым кулаком митингачам, то указывал им на лозунг: «Товарищи, соблюдайте тишину!», висевший на стене над их головами, написанный красными крупными буквами на потолочной бумаге.

— Не разоряйся, Гриша! — успокаивал молодого человека, не отрывая глаз от газеты, его сосед по столу, пожилой человек с бритой головою. — Приспосабливайся! Плетью обуха не перешибешь.

— Отстаньте… вы еще, товарищ Пигасов! Они митингуют, а тут надо «Русскую историю с древнейших времен» за три часа осилить.

Бритоголовый поднял плечи, вздохнул протяжно и выразительно и снова уткнулся в газету. Гриша Аксенов закрыл ладонью уши, оперся локтями о стол и со сдержанным озлоблением продолжал зубрить лекции, перепечатанные на шаперографе.

У стены в сад перед огромным, во всю стольницу, листом, склеенным, как и лозунг, из потолочных обоев, задумчиво склонился Ковригин. Возле него лежали в коробке коротенькие цветные карандаши. В правой руке он держал черный карандаш, которым наносил быстро мелкие штрихи. Он спешил отработать тени в нарисованном им фасаде образцового, по его мнению, здания единой трудовой школы. За другим столом, справа от Ковригина, Наковальнин читал газету. Борисов сонно смотрел на кончик своего прямого тонкого носа. Рука его лежала на странице раскрытого первого тома Меймана. Северьянов въедливо вчитывался в лекции профессора биологии об учении Ламарка и Дарвина. Устав, он оторвал локти от стола, потянулся и сладко зевнул.

— Вот тут, — стукнул он ладонью по стопке тетрадей, — все ясно, зримо, легко запоминается! — Примолк на мгновенье и продолжал, всматриваясь в Ковригина: — Почти год мы с тобой в Красноборской волости работали, и я не знал, что ты замечательный художник, да еще архитектор в придачу.

— Некогда было в Красноборье таким делом заниматься.

— Это верно.

Наковальнин указал подбородком на кипу тетрадей:

— Ты, Степан, наверное, лекции о Дарвине и Ламарке наизусть затвердил?

— Хочу тебя переплюнуть. Зазубрю до последней строчки, а там пусть башка сама варит. Чтобы предмет понять мыслью, его надо сперва перечувствовать, а для этого хорошенько запомнить. Я так и делаю. А вообще говоря, наука книги не полна без науки жизни.

— Знаем мы твою науку жизни! — загадочно возразил Наковальнин и, наклонясь к Северьянову, продолжил тихо: — Сознайся, ты хамски обошелся с Евгенией Викторовной, а она ведь достойна всяческого уважения и симпатии. Она преисполнена чести, способна на преданность, образованна, скромна, целомудренна, вахлак ты пустокопаньский! Она очень бы хотела быть с тобой в хороших отношениях.

— Ей легко стать хорошей со мной, а мне очень трудно быть с ней хорошим.

— Чурбан! Она так нежна по натуре, что надо быть таким, как ты, чудовищем, чтобы не полюбить ее, ну хоть как товарища.

— И люби на здоровье! А натуру ее я лучше тебя знаю. Часом, ты о ней разговор завел по своей инициативе или под влиянием ее целомудренных вздохов?

Наковальнин посмотрел на Северьянова с горькой иронией, но без раздражения.

— Завидую твоей дурацкой способности предаваться чувству без рефлексии.

— Откуда в тебе она, эта рефлексия? — Северьянов хлопнул ладонью по столу. — Ведь лапти твои на семафоре еще не высохли.

Кто-то за столом митингачей с певучей интонацией попа, совершающего богослужение, нудно затянул:

— Кулак родил спекулянта, спекулянт родил голод, голод родил разруху-у!

Ему в тон, тоже нараспев, с издевательским полухохотом протянули:

— Авраам родил Исаака, Исаак родил Иоакова, Иоаков родил…

Подпевалу грубо перебил прежний, теперь без подражания попу, железный ораторский голос:

— Кулак сейчас главный оплот контрреволюции. А вы, эсерия, на него опираетесь. Кулак голодом хочет заставить рабочего стать перед ним на колени, а вы, серые социалисты, помогаете ему сделать это.

— А-а? Что? Небось сердце с голодухи петухом запело! — раздельно и торжествующе пропел язвительный баритон Шанодина. — Отмените государственную монополию на хлеб! Откройте рынки для свободной торговли! Не суйте везде нос с вашей солдатской дисциплиной! Тогда хлеб сам в дверь к вам застучится.