Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Не закипай, Степан! — предупредил его Борисов.

Маленькие, быстрые, карие глаза Ковригина с горячим сочувствием смотрели из-под черных тонких бровей в лицо Северьянову. Он, как всегда, готов был в любую минуту ринуться вслед за ним. Наковальнин положил газету на стол:

— Не понимаю, почему тебя так взбесили слова Шанодина? Ведь это же правда, что многие семьи рабочих изо дня в день питаются картофельными очистками.

— Шанодинская правда — выставка искусственных переживаний, причем самых злопыхательских.

— По-моему, это не выставка переживаний, а крик души. Крик же облегчает боль. Я, например, всегда выхожу из плохого состояния духа только тем, что выкрикиваю другому, что у меня накипело.

— Надоел ты мне, Костя, со своей философией, как горькая редька. — Северьянов закусил губы, как конь удила, Ему очень хотелось подойти и выругать Шанодина, как подлеца, и наплевать ему в рожу. Но поняв, что Шанодин именно этого только и добивается, жонглируя демагогическими фактами, Северьянов сдержал себя.

Наковальнин, казалось, погрузился в глубокое раздумье, но вдруг произнес, посмеиваясь и обращаясь к Северьянову:

— Почему ты всегда считаешь, что только большевики и ты, конечно, в первую очередь искренне сочувствуете рабочему и крестьянину?

Северьянов озлился не на шутку.

— Потому, что большевики не искажают правду, не толкуют ложно назначение человека.

Борисов со спокойным и простодушным выражением лица неторопливо и веско молвил:

— Мы, Костя, понимаем, что у тебя очень развита способность на все смотреть критически, и потому, не знаю, как Северьянов и Ковригин, а я прощаю тебе твой глупый вопрос. И вообще, вот тебе мой дружеский совет: меньше говори, больше думай, взвешивай все на весах рассудка. Иначе твой скепсис заставит тебя двигаться со скоростью шаг вперед — два шага назад.

Северьянов дружески кивнул Борисову, а сам по-прежнему смотрел в сторону, где все еще преобладал голос Шанодина. Покусывая губы, он делал усилия укротить самого себя.

Ковригин положил карандаши на свою недоконченную картину.

— Я тебе, Степа, сочувствую, — выговорил он. — Шанодин подлец, каких свет еще не родил, но он и наши интеллигенты-эсеры — мальчики в сравнении с московскими меньшевиками, которые до того распоясались, что ходят уже на заводы и фабрики и вперебой с черносотенцами нашептывают рабочим: вы, мол, голодаете, а комиссары жрут от пуза. Требуйте: пускай дадут хлеба. А не дадут — бросай работу!

— Да, эти скоты похуже… — подтвердил Борисов и, сложив свою книгу и задвинув ее лениво себе под мышку, медленно встал. — А Костя сейчас переходит в новый момент. До этого момента он был Гегелем, а сейчас… Не будь революции, Костя, мы с тобой прожили бы всю жизнь и не знали, что на свете жили Гегель, Фейербах, Маркс, Энгельс, Дидро, Фурье и другие философы, которые хоть чуть-чуть, но умнее нас с тобой. Так что вы тут философствуйте, а я пойду на кухню чай вскипячу.

— Картошки на обед сегодня хватит? — спросил Северьянов.

— Картошка вся. Придется идти на Сухаревку.

— Мне сегодня некогда, — возразил Наковальнин.

— А почему ты должен идти? — сказал Северьянов. — Ты вчера ходил. Теперь моя очередь. Я и схожу.

— За картошкой придется всем миром идти! — возразил по-хозяйски деловито Борисов.

Ковригин с блуждающей на губах улыбкой свертывал свой проект в трубку.

— Курицу бы зажарить на всю нашу компанию, — вздохнул он, — на Сухаревке их продают.

— Ишь ты, захотел чего! — воскликнул с притворным удивлением Борисов. — Я и не знал, что ты лисьей породы. — И с обычной своей ленивой ухмылкой обратился к Наковальнину: — Ну, а тебе куропатку?

— Мы с Северьяновым львы, — блеснул Наковальнин своими широкими зубами, — нам бы говядины пудика с три.

— Ты, Степан, подтверждаешь, — обратился Борисов к Северьянову, будто он всерьез собирался удовлетворить желания жившей впроголодь братии.

— Возражаю! Мне бы свежего ржаного хлеба ломтик в три пальца вокруг крайца, да соли горсть, да кружку холодной воды родниковой.

Борисов с раздумьем посмотрел на своих друзей и, поклонившись, по старому русскому обычаю, поясно, объявил:

— По щучьему веленью и по вашему хотенью сегодня все, что вы заказали, будет на нашем столе. Пошли, Петр, на кухню!

— Степан тебе не разрешит со спекулянтами дело иметь! — выговорил с напускной серьезностью Наковальнин.

Наковальнин, заметив, как в клубный зал вошли Токарева и Блестинова, достал из бокового кармана своей офицерской гимнастерки зеркальце и роговую расческу. Причесывая свои не очень густые русые волосы, он советовал Северьянову: