Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Парень смеется:

— Купят и за двести, кому надо.

Гул голосов был здесь глуше, а толкучка напоминала интендантские склады. Все было завалено подержанным солдатским обмундированием. Защитный цвет преобладал. Были и офицерские вещи: мундиры, брюки галифе, гимнастерки. Продавали даже генеральскую шинель на атласной красной подкладке.

В темном уголке между ларьками играли в очко, играли азартно, «по-крупной». Простоволосая расхристанная молодая баба, видно бывшая штатная проститутка, предлагала себя солдату с рыжей бородой за буханку хлеба, которую тот держал под мышкой. У ларьков из толпы вдруг вырвался неистовый вопль, за ним — дикие крики, ругательства, и все как бы отрубила пронзительная команда:

— Стой, паразит! Стой!! Стрелять буду!!!

Голос показался Северьянову неожиданно знакомым.

Три коротких выстрела вонзились в суматошный шум толпы. Северьянов бросился в самую свалку. С трудом, но быстро пробился он к лежавшему ниц на мостовой здоровому парню в кожанке. В правой руке, вытянутой вперед, — крепко зажатый старенький платок с узелком в углу. Спиной к Северьянову стоял низкорослый плечистый матрос в тельняшке и бескозырке с зажатым в руке кольтом.

— Раздайте шире круг, граждане! — командовал решительным, спокойным, как у человека, сделавшего только что большое, нужное дело, голосом матрос.

Толпа молча повиновалась. Многие глядели на матроса с выражением страха и благодарности.

Матрос обернулся. Северьянов поднял обе руки.

— Корней?!

— Степа?!

Бывшие одесские бродяги обнялись. Но поговорить по душам не удалось. Прямо на них толпа вытолкала старушку и девочку.

— Он все деньги у бабушки украл! — указала девочка, плача, сперва на лежавшего на мостовой бандита, потом на старушку.

— Все, ангелочек, все отнял… Хотела хлебца буханочку внучкам купить, сидят третий день голодные. А он, царство небесное, — старушка перекрестилась, — через плечо сзади хвать! Не успела узелок развязать. Так с платком и ухватил.

Толпа расступилась, пропуская двух молодых красногвардейцев с берданками. Осмотрев убитого, старший патруль обратился строго к матросу:

— Ты стрелял?

— Я…

— Имя, фамилия?

— Корней Забытый, уполномоченный МЧК по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией.

— При каких обстоятельствах?

Под одобрительные возгласы Корней вместо «обстоятельств» закатил митинговую речь. Решительный, чуть с хрипотцой голос его слышался далеко в замершей вокруг толпе. Издали можно было подумать, что Корней говорил надгробную речь на гражданской панихиде. Иногда его слова перебивал кто-то угрюмым ворчанием. Тогда Корней на мгновение замолкал, и его нервический взгляд стремительно прочесывал толпу. Патрули терпеливо ждали.

— Именем революции! Всех таких паразитов-грабителей, — сказал, закругляясь, матрос и повел грозно кольтом в сторону пристреленного им вора, — мы беспощадно уничтожаем и будем уничтожать сверху до низу! При царском режиме я, Корней Забытый, был тоже вор. Но вопрос: почему? Потому, царь был вор, помещики — воры, фабриканты, купцы — воры. Все эти паразиты нас грабили по законам, которые сами писали и подписывали. А моим двум рабочим рукам не давали дела. Опять вопрос: почему? Потому, видя их грабеж, я всем доказывал, и рабочему классу в первую очередь… Вот. Меня вышвырнули за ворота. Два месяца толкался я по заводским конторам. Везде с меня требовали записку от прежних хозяев, а потом указывали на те же ворота… Теперь мы всех тех старорежимных грабителей свергли, но этот мелкий паразит, которого с каждого забора сейчас призывает к труду наша Советская власть, ограбил бедную старушку и голодных детей. Он не советский человек. Он грязная контра, он отвергает призыв Ленина к труду! Смерть таким паразитам!!

Корней Забытый сунул свой кольт в кобуру, пожал руку Северьянову с надеждой на скорую встречу и вместе с патрулями и доброхотами из толпы потащил пристреленного им вора в комендатуру. Перед этим Наковальнин составил коротенький акт, в котором бегло изложил обстоятельства обычного для того времени самосуда. Человек пятнадцать поставили свои подписи и записали в акте адреса.

С трудом выбралась четверка из бушевавшего водоворота толпы и очутилась перед длинной шеренгой торговцев разным домашним скарбом. Против шеренги барахольщиков, на другой стороне людского потока, какой-то подозрительный тип играл на шарманке. Из глаз, из каждой складки его лица выглядывала темная душа. Рядом с ним молодая женщина со смуглым лицом и дряблым телом надрывно тянула: