Василий Лебедев - Высокое поле

Закрыв входную дверь на все засовы, оставшиеся от худших времен, мужик схватил Пашку за шиворот и толкнул вдоль сумрачного коридора.

— Пррямо! Напрраво!

Остановились напротив двери.

— Ну, открывай! Заходи и смотри!

Пашка замялся, и мужик сам втолкнул его в узкую, с одним окном комнату. Окно выходило в соседнюю стену и было сумрачным, так что первым желанием Пашки была безотчетная потребность протянуть руку к выключателю и зажечь лампочку, голо мутневшую под самым потолком. Но после темного коридора здесь было намного светлее, и можно было оглядеться.

У окна — видел Пашка — стоял большой стол, вплотную к подоконнику. На нем — синеватая клеенка, очень короткая, потертая, она всюду топорщилась темными прорезями. Посередине стояла пустая алюминиевая тарелка и лежал нож в сухой коричневой пленке от сырого хлеба. У самой двери, направо — большая, широкая кровать с байковым одеялом на спинке. Слева, у порога, стояли на полу кастрюли, миски, бидончик без крышки. Из-за старого обшарпанного комода торчали какие-то палки, тряпки, портретная рамка. На комоде — кружевная накидка, связанная из простых белых ниток. На полу — ни коврика, ни половика — все голо и сиро, только цветы на подоконнике пышно, будто назло всей этой бедности, распустили тяжелые алые бутоны. Видать, это была единственная радость в комнате. Цветы стояли на чистом подоконнике, были политы и подвязаны. Горшки обернуты свежей бумагой, а в одном из них одиноко торчал старый, желтый окурок…

— Куда смотришь? Вон куда смотри!

Из-за спинки кровати поднялась и, неслышно ступая в чулках по полу, вышла девочка лет девяти, легкая и тоненькая, как бамбуковая палочка. Бледное лицо ее, природой назначенное быть круглым, сейчас казалось скуластым и худым. Узенькая лента, снятая с головы, была заложена в книжку, которую она держала в опущенной руке.

— И вон туда!

Из-под стола торопливо карабкалось маленькое существо. Оно кряхтело, шипело и чмокало, а когда вылезло на свет — Пашка увидел белую головенку и счастливую испачканную рожицу.

— Дай, дай, дай, дай!

Голые коленки прошлепали по полу к двери.

— Дай, дай, дай!

Малютка встала на синеватые выгнутые ножонки и, держась рукой за комод, тянула к вошедшим другую:

— Дай, дай, да-ай! — уже ныла она, потеряв терпенье.

— Да принес, принес! Чего реветь-то…

Мужик достал из кармана штанов сверток и вынул из него маленькую булочку, густо обсыпанную маком и сахаром. В комнате головокружительно запахло.

— На, на скорей! — он протянул булочку, и, когда их руки встретились, Пашка с удивленьем отметил, что ладошка девочки была немного больше ногтя большой руки мужика…

Малышка тут же села на пол и впилась в булку.

— Ешь, ешь. Ресторанная. Только тесто немного переходило, так я сахарку тряхнул побольше. — Он встретил голодный взгляд старшей и набросился на Пашку: — Смотри, паразит, и запоминай! Матка у них — единственная кормилица, а в ту субботу у нее всю получку вытащили во Фрунзенском магазине. Из кармана! Без куска семью оставили! А по-твоему это пустяк! К этаким крохам в голоде любая болезнь привяжется! Так это — пустяки? А? Я тебя спрашиваю! — рявкнул мужик и схватил Пашку за волосы.

Но тут заплакала малышка, и он осекся, с трудом подавляя в себе бешеную волну гнева.

— У меня на таких и рука бы не дрогнула! — твердил он, не разжимая зубов. — А теперь вот и стой тут до ночи, пока их матка не придет. Стой и отвечай им за свои подлые дела. Дети! Смотрите: это он оставил вас голодными! Вот он — вор!

— А ты?

— Чего-о? — ощерился мужик.

Пашка напрягся, ожидая удара. Он впервые увидел так близко раздутые злобой ноздри мужика, но решил договорить:

— Ты тоже не святой.

Удара все не было. Руки мужика повисли к коленам.

— Ишь ты! Умён. Ну, так знай: мне не стыдно людям в глаза смотреть. А вот ты посмотри этим голодным крохам!

Мужик вышел из комнаты, но Пашке не стало от этого легче. Он, наоборот, понял, что с мужиком было легче, чем с этой ужасной тишиной, а когда он встретил прямой, гневный взгляд старшей девочки — еще большая тяжесть навалилась на него. Правда, с минуту он еще разыгрывал из себя беззаботного, но тотчас сник, опустил голову и принялся сцарапывать с локтя рубахи какую-то зелень, посаженную, должно быть, в могиле. Но и тогда он чувствовал, как уничтожающе смотрит на него эта стрекоза, которую можно перещипнуть пополам двумя пальцами, и не мог найти в себе силы выдержать ее колючий взгляд исподлобья. Он понимал, что так простоять до вечера, а точнее — до ночи, на голодный желудок не сможет, да и встреча с той неизвестной женщиной, матерью этих девчонок, перед которой он почти физически ощущал свою вину, поскольку точно знал: это их ребята промышляли в ту субботу во Фрунзенском — ничего хорошего ему не сулила и лихорадочно искал выход. Этим выходом было окно.