Василий Лебедев - Высокое поле

— А сушить? — Славик поднялся с колен.

— Дома высохнет.

— А чего же здесь?

Отец покачал головой:

— Некогда уже сушить…

Они опять стояли друг против друга, оба широкоплечие, темноволосые, оба кареглазые — один в одного.

— А чего же здесь-то?

— Некогда… — вздохнул отец. — Вишь, как ястреб-то кружит, — вдруг сказал он, запрокинув голову, потом неожиданно добавил: — Не горюй, теперь тебе моя коса останется. Ты научился малость. Теперь ты за кормильца будешь…

— А ты? — еле выдохнул Славик.

— А я… Мне завтра на войну. Ты вот чего… — Он обнял его голову своими мозолистыми ладонями, легонько прижал широким носом к своей груди. — Ты уж прости меня, Славушка, если что…

— Папа!..

Пашка на полголовы был выше конвоира.

Он лихорадочно облизывал нижнюю оттопыренную губу и соображал:

«Вон там, не доходя милиции, резко под руку и…»

В глубине улицы темнели деревья кладбища, и это еще больше взбодрило парня. Прошли вдоль нестройной очереди за сахаром (теперь сахар — уже не диво!), мимо знакомого клуба. Пашка силился прочесть длинное названье нового фильма, выписанное кручеными буквами: «Сказанье о земле сиби…»

— Чешись, чешись! — поторопил конвоир и перехватил покрепче рукав Пашкиной рубахи. — Досуг мне с тобой!..

— Нога болит! — огрызнулся Пашка. — Стер!

И он несколько раз глубоко припал на больную ногу.

— Нога болит, а воровать пошел! Убегать-то, спрашиваю тебя, как?

— Не знаю… — растерянно отозвался Пашка и понял, что ему и в самом деле будет трудно набрать скорость, когда они приблизятся к дырявому забору кладбища.

— Не знаешь, а воруешь, шпана! Вот возьму да как двину по оттопыренной-то губе!

— За что?

— За то, что ты — самая подлая сволочь на земле: у людей последнее уносишь.

— Да я первый раз… — соврал Пашка.

— Первый раз! — сразу как-то беззлобно передразнил конвоир и даже сбавил шаг. — Все начинается с первого разу, со второго никто не начинал, голова дурная!

Пашка почувствовал, что разговор может кончиться самым лучшим образом: мужик даст ему в морду и отпустит. Это куда лучше, чем привод! Там одна милицейская возня что стоит! Сперва прямо с порога — за барьер, это уж у них такая манера. Потом — допрос. Потом — подпиши тут и еще вот тут, да так ласково, как за батькину пенсию. А еще — не дай бог! — дежурный не найдет карточку и прикажет веселому сержанту снять отпечатки. Тот опять намажет свою дребедень, возьмет Пашкину руку под мышку, как кузнец лошадиную ногу, и начнет: один палец — в одну графу, второй — в другую… Тьфу! Но самое паршивое, если, конечно, не отправят в колонию, — это тетка! Она с ума сойдет от злости… Пашка представил, как пятнами пойдет ее лицо, сухое, желчное — как она накинется с чем попадя в руках, только башку прикрывай — будет бить, щипать, царапать да еще сама же и рев устроит. После этого только дня через три-четыре наладится регулярное Пашкино питание: хлеб с маргарином и чай — утром, суп, картошка, чай — вечером, через двенадцать часов, а ведь сейчас не зима — сетку с продуктами за чужим окошком не снимешь… Беда…

«Ну, чего он тянет! Дал бы нешибко да отпустил», — опять пришла спасительная мысль.

Однако мужик не спешил, лысина его по-прежнему спокойно покачивалась над Пашкиным плечом. Вскоре послышался сухой, казенный стук дверей на каменном крыльце милиции, и Пашке стало ясно; больше ждать нечего. Он понимал, что бежать придется от самых дверей. Это опасно — кто-нибудь может выйти, но зато напротив кладбище и дыра в заборе, через которую постовые ходят прямиком на Международный, а главное — он знал по опыту — у самых дверей притупляется бдительность конвоиров, слабеет рука…

Скоро!..

Пашка стал прихрамывать сильней и даже кряхтеть. Покосился.

Лицо конвоира, красноватое не то от жары, не то от природы, было таким же бесстрастным, как и в трамвае, когда под напором публики он согласился, как пострадавший, отвести Пашку в милицию. Он всех заверил в этом твердым голосом, но как-то неохотно, видать, не любил такую возню.

«Вот еще немного — и пора!» — подбадривал себя Пашка. Он потянул носом и не понял, чем это так приятно пахнет от мужика всю дорогу? Даже от его руки… Это был удивительно тонкий и вкусный запах, напоминавший — и очень некстати — праздничные дни перед войной, когда мать пекла им с маленькой сестренкой всякую вкусноту…