Василий Лебедев - Высокое поле

— Ешь щи-то, ешь! — напомнила бабка Дарья, когда мать подала тарелку на стол. — А ведь с осени-то не хотел! — ткнула она пальцем в сторону Лехи. — Споры со мной завел было, будто баушка ему худого сулит. Баушка, мило́й, никогда худому не научит…

Все молча выслушали бабкины жалобы, даже Леха. Потом дядька сказал:

— В правлении велели передать тебе, чтобы в среду приезжал за трактором. Не забудь!

Уходя, он надел на рубаху фуфайку, натянул шапку, севшую от пота и дождей, и стал прощаться.

— А кожанку? — напомнил Леха.

— Кожанку? А кожанка теперь твоя.

— Как? — не поверил Леха, вымолвив это «как» таким тихим голосом, будто боялся спугнуть это призрачное, невозможное счастье. — Мне кожанку?

— Ты понимаешь русский язык? Кожанка теперь твоя! — с напускной грубостью сказал дядька и с тоской добавил: — Так и должно быть, Алеха: ты теперь за рулем…

Леха тотчас надел кожанку, которая была ему чуть-чуть широковата, но в ней он казался солиднее, и побежал провожать дядьку.

— Шапку-то! — крикнула мать вслед.

— Эка радость ему! Эка утеха! — твердила бабка Дарья. — Ну, раз заслужил — получай. А не слушал с осени, не верил, будто баушка не дело говорит. Баушка всегда… Эвон как идут рядом, посмотри в окошко-то!

А дядька и племянник шли рядом, оба степенные, чуть важные.

— С батькой переписываешься? — спросил дядька.

— А как же! Он мне, как узнал, сразу телеграмму прислал.

— Поздравил, значит? — повел дядька широким носом.

— Поздравил.

— Поедешь к нему?

— Поеду.

— Правильно. Отработай лето, потом отпросись на недельку, в счет отпуска, и слетай к нему. До армии слетай. Теперь тебе это ничего не стоит: ты будешь хорошо зарабатывать. Ты за одну посевную рублей триста вышибешь — са́мо ма́ло… Только смотри, технику держи в порядке. Главный инженер не хотел давать тебе трактор новый. «Молодой, — говорит, — рано». А управляющий — к директору: так, мол, и так — парень на пятерки окончил, я ему пообещал — давайте новый! Дали…

Леха шел деревней, и никогда она не казалась ему такой красивой и светлой. Дома — старые и новые — никогда не были такими уютными, а люди, что встречались и здоровались с ними — такими приветливыми. Лехе хотелось не идти, а лететь в своей блестящей темно-коричневой кожанке, но надо было идти по этой знакомой дороге, на которой — он твердо знал — обязательно сегодня встретится ему Надька.

— Смотри — земля! — неожиданно воскликнул дядька, как моряк с мачты, увидевший остров.

За деревней, прямо в просвете между домами, откуда потягивало свежим ветерком, чернела среди поля первая проталина.

— Да. Верно… А на том, отдаленном поле, наверно, уж весь снег согнало.

— Ах, это там, в лесу, над озером? — спросил дядька, махнув рукой в сторону своей деревни, и сам себе ответил: — Там — конечно, там всегда раньше тает: затишье, открыто со стороны озера, считай — с юга, да и высоко лежит оно, поле-то. Высокое, как холмом вздуло. Верно?

— Высокое поле, — согласился Леха и подумал: «Скоро с него начинать… Смогу ли?»

Давно не было у бабки Дарьи такой важной работы — разбудить внука в такую рань, да еще в самый первый день работы на тракторе. В это утро волновалась даже она и, должно быть, поэтому встала немножко раньше своего часу — в половине пятого. Ее мучило сомненье: встанет ли Леха так рано, не накричит ли на нее, как бывало раньше, когда будила в школу. Однако лишь стоило ей дотронутся до теплого плеча внука, как он вздрогнул, словно пробитый током, и сел, отдуваясь, на постели.

— Пора, что ли? Не проспал?

— Половина шестого, как говорил. Баушка не проспит, у баушки тоже забота есть.

Светало по-весеннему рано. Солнце уже выплывало из-за леса и золотило крыши, но сладкий час людского утреннего сна угадывался по чуткой тишине улицы да по первозданному, ничем не омраченному пенью жаворонков, остановившихся над полем, что начиналось сразу за огородами.

Трактор стоял во дворе.

Леха подошел, глянул на него исподлобья, словно хотел узнать настроение машины, потом открыл запотевшую от росы дверцу, бросил на сиденье завтрак и подошел к мотору. Глянул спереди.

Огромная, многотонная масса холодного металла стояла неподвижно, плотно, притянутая к земле страшной силой собственного веса, и казалась несокрушимой в своем мрачном безмолвии. Угрюмо, запотевшими бельмами фар смотрела на него машина.

— Стой, стой… — молвил Леха почти так же, как когда-то лошадям. — Сейчас поедем.