Василий Лебедев - Высокое поле

— Ну, прочитал? — спросила бабка.

— Прочитал. Привет от меня пишите, — подумав, сказал Леха.

— А сам-то не умеешь разве писать? Ведь он тебе батька…

Иногда Леха и сам задумывался об этом. Представлял, как живется отцу на Урале, и выходило, что тот живет, как и Леха, в общежитии, так же дышит, смеется, грустит, страдает от жары или чувствует холод, так же хочет есть и, должно быть, постоянно помнит о Лехе, присылая домой деньги. От этого отец казался еще родней, а встреча с ним — еще желанней.

«Надо бы написать… — все чаще думал Леха. — Надо бы…»

Порой находила на него тоска, и в такие минуты особенно остро ощущалось одиночество. С Надькой отношения не налаживались, а кому-то хотелось доверить свои думы и сомнения — кому-то надежному, верному, кто мог бы понять, поддержать или посоветовать. Таким человеком все чаще представлялся ему отец.

«Надо ему написать! Надо!» — в который раз думал он, рассматривая адрес в записной книжке, переписанный с перевода, но никак не решался.

Однажды, уже по первому снегу, он приехал в деревню на выходной. Была скука. Киномеханик уехал в отпуск. Новой радиолы сельсовет не купил, обещали только после Нового года, когда утвердят новый бюджет. Пойти было некуда. Раньше в такие дни имелось испытанное средство — пойти на конюшню, поговорить с лошадьми, с Орликом, но как идти сейчас, если там Сергей, обозленный на всех за свои неудачи. А дома скука. Мать ходит холодная, как нетопленая печь. Бабка прихварывает и с утра бубнит, сердясь на всех за то, что ей не разрешают вставать рано и топить печь. А тут еще пришла Манька Круглова, соседка, попросила бабку разбудить ее к поезду, а старуха, как на грех, больна. Не часто ей приходится в последнее время услужить людям, так — на тебе! — и этот случай упущен… Опять ей расстройство.

Леха вышел на улицу успокоиться. Направился к Надькиному дому, но попался управляющий, и с тем разговор не получился.

— Как учишься? — спрашивает.

— Как надо.

— Смотри, окончишь плохо — получишь у меня телегу вместо трактора!

С плохим настроеньем вернулся Леха из деревни на занятия, думал, рассеется настроенье, но тут, как назло, наступила оттепель, расквасился снег так, что не выйдешь, и приходилось сидеть после занятий в комнате. Опять скука. В комнате осталось только девять человек из двенадцати. Мокея исключили, осудили, и теперь он торчал где-то в колонии, вместо того чтобы учиться на тракториста. Сергей ушел еще до этого случая, а третий, Иванов, на практике сунул кисть левой руки под работающий вентилятор трактора и теперь находился в больнице на операции. Словом, скука была в общежитии, а тут еще почему-то не приехал на занятия Кислицын, сосед по койке. Так вот сошлось все опять против Лехи. Послонялся он по зданию, потосковал и вдруг неожиданно надумал написать письмо отцу.

«Чего мне, лень, что ли? — рассудил он, обрадованный этой мыслью. — Сяду и напишу все, что думаю…»

Он вырвал из общей тетради двойной лист, подумал, хватит ли, потом пристроился на тумбочке. Задумался, с чего начать.

В комнате было тихо. Никто не мешал. Те, что находились там, в том числе и Чеченец с Валищем, теперь стали ручными, они были рады, что их не выгнали, и благодарны ребятам за то, что те, их бывшие враги, за них же поручились.

«Как же начать?» — мучительно думал он. Оказалось, не так-то просто написать отцу, с которым не обмолвился ни одним словом за свою жизнь. Из обдумыванья ничего не получилось, и он решил писать, как выйдет. «Да, так лучше!» — вздохнул и начал:

«Здравствуй, отец!

Это я, твой сын, Леха, Алексей Иванович. Я теперь уже вырос, мне семнадцать лет. Нынче окончил школу. Сейчас учусь на тракториста. Курсы закончу весной, а потом буду работать в нашей деревне — это уже точно известно. Учеба идет хорошо. Я получаю стипендию, а из дома мне дают еды вволю, так что пока хватает. У нас все живы-здоровы. Ну, вот и все. Напиши про себя. Как ты живешь и где работаешь? Если у тебя худо с деньгами — то не присылай много, я скажу маме.

Я ведь вырос. Лицом, говорят, в тебя.

Приезжай.

Леха посмотрел — исписалось только половина бумаги, и он пожалел, что уже кончил письмо. Переписывать не хотелось, но и хотелось в то же время спросить отца о таком, о чем он никому не говорил и что он постоянно помнил. Он сообразил, что в письмах часто делают приписки, и тоже приписал:

«Напиши мне: это ты сажал меня, когда я был совсем маленький, на лошадь или не ты?»