Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Кондрашов стоя брался за ключ, вызывал Подгорск и начинал рассказ о том, как на соседней станции подрались пьяные телеграфисты или как станичный батюшка, отец Варсонофий, проиграл в преферанс начальнику станции сорок рублей и ставил на кон церковный сбор будущего воскресенья…

Слушая телеграфиста, Володя яснее представлял себе полусонную жизнь железнодорожных людей. Ему казалось, — Кондрашов нарочно вылавливает самое смешное и нелепое, чтобы вызвать у слушателей недовольство собой. И часто после таких рассказов он испытывал раздражение и неясную тоску.

Ему хотелось рассказать Кондрашову о своей неудаче с поступлением в гимназию, о загадочном аресте Ковригина, о словах жандарма, хотелось расспросить о многом непонятном, но его удерживали ребячья робость и опасение, — что Кондрашов и его высмеет.

Но все же телеграфист казался Володе самым близким на полустанке человеком, и он ждал случая, чтобы рассказать обо всем, что тяготило его…

Третьим обитателем полустанка был стрелочник Игнат Ломов, высокий, страдающий удушьем мужик, с несоразмерно маленькой, коротко остриженной головой, бритым, собранным в обвислые складки смугло-синеватым лицом и толстыми оттопыренными губами. Видя этого человека, Володя испытывал недоумение, тоску и даже страх. Ломов знал отца Володи и, встречая юношу, всегда считал своим долгом напомнить ему о сыновних обязанностях, о послушании и прилежании к службе. Глаза у Игната были мутные, в красных жилках, клокочущий сиплым голос словно застревал в горле. Часто мучили его припадки астмы — тогда во взгляде Игната появлялось болезненное и яростное выражение; он гулко кашлял, непрестанно отплевываясь. Глаза наливались кровью и слезились, толстые губы синели, он страшно хрипел и ругался.

Игнат был первым сквернословом на полустанке. Он точно умышленно, со спокойным злорадством рассказывал все самое гнусное о людях, изобретая всякие невероятные и грязные истории. Особенно изощренными были его рассказы о женщинах, об их хитростях и коварстве, о будто бы всегдашнем их стремлении обольщать и обманывать мужчин… Многое здесь касалось красавицы-мастерихи, и тогда в дежурной комнате полустанка дрожали стекла от хохота…

Слушая Игната, Володя чувствовал, как липкая волна грязи заливает его; ему было и жутко и любопытно…

Рассказы Игната, так же как и невинные и смешные истории Данилы Кондрашова, заменяли обитателям полустанка театральные представления. Когда проходили вечерние пассажирские поезда и осенний вечер окутывал разъезд черным пологом, Зеленицын брал трубку телефона, звонил на стрелочный пост, говорил:

— Позвать, что ли, нашего Декамерона. Пускай порассказывает.

— Ну его к черту! Надоел он со своими пакостями, — ворчал дежурный по разъезду Костя Иванов, белобрысый щеголеватый молодой человек, приезжавший дежурить в Чайкино из Подгорска. — И охота вам слушать, Тихон Ильич, эти грязные анекдоты.

— Не скажите, Иванов. В рассказах Игната есть что-то этакое, знаете, истинно возбуждающее.

— Ничего в них нет… Игнат — грязный идиот. Почитайте лучше Поль-де-Кока, — советовал Иванов. — Это, по крайней мере, культурнее.

— Ну, знаете… ваш Поль-де-Кок и в подметки не годится нашему Ломову, — замечал Зеленицын и приказывал Игнату явиться на полустанок.

Игнат передавал пост другому стрелочнику, послушно приходил, ставил у двери фонарь, шумно сморкался, распространяя по конторе едкий запах махорки и керосина, свертывал толстую цигарку и начинал рассказ о любовных похождениях станичного урядника и попадьи. Костя Иванов брезгливо морщился, но в конце концов смех начинал подергивать его губы. Данила, поеживаясь и хихикая, поблескивал веселыми глазами. Зеленицын требовал повторить особенно острые места. И только сторож полустанка, тихонький, богобоязненный старичок Трушечкин, плевался, бормоча:

— И как тебе не совестно, Игнат? Семья у тебя двенадцать душ, а ты плетешь этакое…

— А зачем слушаешь? Выйди вон! — прикрикивал на него Зеленицын.

Трушечкин, вздыхая и отплевываясь, уходил. Потом не выдерживал дежурный по разъезду.

— Ну, знаете… Это черт знает что такое… Нельзя ли что-нибудь другое, Игнат, — просил он.

Телеграфист покатывался от смеха, а Зеленицын поводил рукой, словно дирижируя:

— Не мешайте, не мешайте… Продолжай, Игнат… Ай-я-яй… Урядник-то? Ха-ха-ха!

Игнат невозмутимым сиплым голосом повторял рассказ.

Дежурную комнату озарял желтый свет лампы, на стены падали уродливые тени слушателей, а за окнами стояла безмолвная степная ночь, и маленький полустанок с его людьми казался Володе оторванным от мира кораблем, плывущим по необозримым волнам черного океана… Слушая удушливый кашель Игната, Володя словно тоже испытывал удушье. Он уходил из конторы с чувством стыда, обиды и негодования на людей.