Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Вот что, брат во Христе, — теперь уже грубовато заговорил он, перебирая тонкими пальцами аксельбанты. — Наведите-ка вы свою паству на сюжетец, как вы это сами называете, о предстоящем проезде государя. Не препятствуйте свободному течению мыслей. Попробуйте не петь песнопений во славу грядущего мессии, а отдайте один вечерок на выявление более активных настроений… Вам понятно, о чем я говорю? Загните такой разговорчик, что Христос, мол, тоже был социалистом… А? Хе-хе… Социализм — это тоже, дескать, религия, вроде евангельских истин в их применении к делу борьбы за свободу и все прочее. А? Вы это ловко проделаете, не правда ли? Тогда вы сумеете сообщить мне гораздо больше. Сделаете?

Кувшинников вынул из сюртучного кармана огромный платок, вытер лицо.

— Трудно… Очень трудно, Николай Петрович… Но попробую.

— Попробуйте…

— Чем смогу… — сказал Кувшинников и встал.

— Да… Между прочим, вами очень интересуется начальник охранного отделения полковник Грызлов. Он очень благосклонно отзывался о вас…

— Очень тронут.

Дубинский небрежным жестом выдвинул ящик стола.

— Вам здесь кое-что причитается…

Кувшинников с достоинством принял из рук ротмистра пакет.

— Честь имею, Николай Петрович. Премного обязан. — Кланяясь и опираясь на трость, он пятился к двери. — Честь имею…

— Постарайтесь выполнить поручение, — небрежно бросил Дубинский.

— Не извольте беспокоиться…

И дверь кабинета бесшумно затворилась.

После известия об аресте Ковригина и допроса в жандармской кордегардии Володя Дементьев несколько дней ощущал душевную пустоту.

Гнетущее чувство подымалось в его груди; настороженными и подозрительными глазами смотрел он теперь на мир. А мир вокруг был тесен и убог — он простирался в одну сторону только до Подгорска, пыльного и скучного небольшого города, а в другую — до семафора соседней станции. На разъезде Чайкино насчитывалось всего восемь взрослых обитателей. Эти люди, несмотря на все различие характеров и пристрастий, были отмечены одной серой печатью ограниченности и равнодушия ко всему на свете.

Начальник разъезда Тихон Зеленицын, сухой и желчный, с бледным лицом и черными злыми глазами, казалось, никого никогда не любил и смотрел на всех людей, кроме высших начальников, сквозь едкую пелену своей злости. Самолюбие и зависть изводили его. Когда-то он надеялся получить большую первоклассную станцию, но начальство загнало его на глухой полустанок, — и вот затаил он обиду и злобу, вымещая их на стрелочниках, сторожах — на всех, кто хотя немного зависел от него. Всем, кто стоял выше на служебной лестнице, он завидовал. Завидовал своему соседу, начальнику Овражного, Чарвинскому, завидовал Друзилину, Полуянову, поездным ревизорам. Володю он удивил своей желчной насмешливостью и грубостью. Когда Володя впервые зашел в контору полустанка, чтобы сдать телеграмму для начальника участка пути, Зеленицын презрительно осмотрел его с головы до ног и сказал:

— Ты кто? Новый табельщик?.. Картуз сымай, когда входишь в служебное помещение. Невежа! — Расписываясь в приеме телеграммы, добавил: — М-да… ПЧ — Печужкин, ПД — Педюшкин… Печужкину от Педюшкина… С-сволочи! Ну! Забирай свой талмуд и налево кругом — марш!

Зеленицын швырнул Володе книгу телеграмм.

После этого нелюбезного приема Володя старался избегать встреч с начальником полустанка и приносил телеграммы, когда в дежурство вступал телеграфист Данила Кондрашов. Веселый, сыплющий украинскими поговорками и прибаутками, Кондрашов вносил оживление в сумрачную дежурную комнату: дробно выстукивая ключом аппарата, он одновременно рассказывал разные смешные истории о железнодорожной жизни, добродушно подшучивал над Зеленицыным, над флегматичными кондукторами товарных поездов. Все, что случалось на линии, — все служебные скандалы, семейные происшествия и драмы — передавалось Даниле телеграфистами соседних станций по телеграфу, а тот украшал их своими домыслами, высмеивал уродливое и глупое в людях. Часто можно было слышать в дежурной комнате хохот, и даже Зеленицын, взявшись за живот, корчился от злобного шипящего смеха.

Рано облысевший, но с розовым юношеским румянцем на щеках и карими, всегда смеющимися глазами, Кондрашов нравился Володе.

— А-а… Личный секретарь мастера рогатого… Как дела, парнишка? — весело встречал Володю Данила. — Садись, хлопчик. Сейчас я передам твою телеграмму.