Миервалдис Бирзе - Песочные часы [Повесть]

Со своих мест поднялись пожилой мужчина в халате и Вединг в клетчатом пиджаке. Вединг повернулся к залу. Гладкий зачес, лицо уже успело округлиться; лишь нос с горбинкой был по-прежнему хрящеват. Вединг иронически улыбнулся, как бы говоря этим, что о туберкулезе он знает больше, нежели все присутствующие.

Этот последовательный противник медицины развеселил Эгле, и он сказал, улыбаясь:

— Спасибо, можете идти, Вединг.

Вединг поклонился президиуму, бросил короткое «прощайте» и направился к выходу. В этом санатории ему делать больше нечего.

Дебаты продолжались своим чередом. В заключение директор института сказал:

— Есть основание надеяться, что через годик вот здесь же мы, врачи, а в еще большей мере — больные, сможем сказать спасибо за то, что в антитуберкулезном арсенале появилась еще одна винтовка. Мы располагаем данными, необходимыми для более широкого внедрения в клиническую практику Ф-37.

Тут Эгле вполголоса сказал:

— Я выйду, отдохну немного, — и незаметно покинул президиум.

— Слово предоставляется научному сотруднику Берсону.

Берсон поднялся на трибуну, достал из папки фотографию, на которой был изображен простой, кубической формы каменный обелиск. Он высоко поднял снимок и показал залу.

— На этом фотоснимке мы видим обелиск. Он находится в Гамбурге. Во дворе госпиталя святого Георгия. Этот обелиск — памятник тремстам шестидесяти врачам, которые в свое время погибли от рентгеновских лучей, спасая жизнь другим. Иногда следует вспоминать об этих людях. И о самой причине их смерти не забывать и соблюдать должные предосторожности. Я зачитаю вам сообщение о хроническом малокровии, развившемся в результате двадцатипятилетнего воздействия рентгеновских лучей. Возможно, малокровие обострилось от применения радиоактивного препарата. Автор сообщения рассказывает о себе, о начальных симптомах заболевания, на которые он сам обратил внимание, лишь когда болезнь уже развилась. Мы знаем и надеемся… Впрочем, я начинаю.

И Берсон приступил к чтению доклада, ни разу не отрывая глаз от рукописи. Он исполнял долг перед своим коллегой, но предпочел бы не делать этого.

Сидевшие впереди Гарши врачи рассуждали вполголоса: «Кто бы это мог быть?» — «Да это про Эгле. Сам-то он ушел».

У Гарши сжалось сердце. Больше она не видела ни сцены, ни людей, сидевших в зале. Она вышла в коридор.

Опираясь на палку, Эгле медленно шагал по коридору. В зал он решил не возвращаться. Труд, намеченный на сегодня, исполнен. Мускулы болят, лоб стиснут словно обручем. Домой, отдыхать — и больше никаких. На балкон, и любоваться порыжевшими лугами за Дзелве. Эгле подошел к окну и оперся на подоконник.

Перед санаторием остановился автобус, вокруг него столпились больные в халатах. На ступенях появились отъезжающие.

Отъезд из санатория. Вот так, спустя несколько месяцев, полгода, иногда и побольше, но настает день возвращения в жизнь. Словно после долгого и многотрудного путешествия.

Женщины расцеловались на прощанье — среди них принято целоваться на людях. Слышались возгласы: «Пиши!» — «В Риге будешь — заходи». И рукопожатия.

Великое содружество туберкулезников.

Нет, уже не великое. Это содружество постепенно тает. Трон палочки Коха зашатался. Теперь от туберкулеза умирают гораздо реже, но все же умирают. Еще надо потрудиться. Эгле помахал рукой, отвечая на приветствие Лазды, заметившей его у окна.

Затем девушка повернулась и на дорожке увидала долговязого парня. Увидала и, позабыв обо всем на свете, побежала к нему.

Вединг стоял возле автобуса. Он тоже увидал Эгле.

— Этот лекарь считает, что я здоров, но я и сам не знаю, верить ли ему, — покачал головой Вединг.

Стоявший рядом с ним человек достал из портфеля фотографию, на которой они были сняты вместе, в халатах, на ступенях санатория.

— Полюбуйся на свои мощи: таким ты сюда приехал!

— Возможно, все возможно. — Вединг еще раз бросил недовольный взгляд на Эгле.

Лазда с парнем, несшим ее чемодан, влезали в автобус последними. Там же, на лужайке, сидела в шезлонге больная с подушкой под спиной. Время от времени она покашливала.

— До свидания! — крикнула ей Лазда.

— Где? — чуть насмешливо спросила женщина в шезлонге.

— Там! — махнула рукой девушка куда-то вдаль, за вековые липы и сосны санаторского парка.

Там жизнь.

Эгле тоже помахал отъезжающему автобусу вслед. Эти автобусы за многие годы, уезжая, прихватывали с собой какую-то часть и его жизни. У кого-то кровь в мокроте, кому-то не хватает воздуха, кто-то мучительно борется с кашлем, раздирающим грудь, — и всегда тревога, беспокойство, волнение. Этот лающий кашель! Недаром раньше говорили: «Кладбищенский пес лает в груди».