Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Никогда!.. Ты меня не знаешь! И слову моему — верь! Вот ты, ты скажи, — толкнул меня плечом Шура, — можно мне верить, мне — Шуре Строганову?

Я тотчас же поспешил заверить Тоню, что Шуре Строганову — можно верить! Еще как можно верить! Меня словно прорвало — я неожиданно заговорил о стихах и великих поэтах, которые Шура понимает лучше любой учительницы. Да что там поэты! Он однажды нашел кошелек, полный денег, — и вернул его. Он доставал коммерческий хлеб для семьи тети Клавы; он никогда себе лишней крошки не взял! Он меня на тележке в больницу возил, на край города…

Удивительно, что как-то вдруг начисто позабылись мне все проделки Шуры с книгами и козой тети Клавы, с водопроводом и придуманным коротким замыканием.

Шура, видно, никак не ждал от меня такого усердия.

— Ладно, ладно. Перестань! — почувствовал себя неловко Шура от моих непомерных восторгов в его адрес.

— Значит, поручаешься за него? — по-женски, с едва заметной ноткой старшинства, спросила Тоня. — Тогда и я верю. И всё, и больше об этом не надо! Чего загадывать… Расскажи ты нам про слет. Говорят, ты речь сказал, в газете тебя пропечатали? Неужели правда?.. Не зря гуторят, что будешь ты велыкой людыной!

Будто не было конфуза ни с галстуком, ни на сцене — стал я рассказывать про слет и редакцию; и при этом все порывался достать из мешка газеты с невнятным портретом, но мне и без того верили: я выглядел настоящим героем. Тоня даже сказала то, что уже довелось мне слышать однажды от Грыцька.

— Да, ты станешь большим начальником!.. И нас забудешь. Тебя, мабуть, на шляповозе, на «эмке» возить будут!

— Ну да, ну да, — в тон Тоне продолжил я. — Стану я важным пузаном, представителем, от которого садятся рессоры и который только отдувается.

— А меня шофером возьмешь! — сказал Шура, и мы опять смеялись от души. — Как не порадеть родному человечку!

Первые мазанки села показались мне дремлющими посреди поля копенками, сама улица — каким-то смутным растянувшимся обозом. Я не узнавал сельскую улицу — то ли из-за причудливого света от фар, то ли от необычного настроения.

Вдали скрипнули чьи-то ворота, раздался собачий брех, возле колхозного амбара стукнул в колотушку сторож. Мир жил, оказывается, своей привычной жизнью, словно раз и навсегда осознал в неизменной, не зависящей от причуд тьмы и света, сна и яви, человеческих страстей и жажды нови свою звездную сущность, высший ее смысл.

На вопрос Шуры «куда?» я, придав побольше твердости голосу, чтоб не отговаривал, сказал: «В бригаду!» Дескать, — это само собой разумеется, и какие еще тут могут быть вопросы!

— Нет, нет — я пешком! Во-о-н светится окошко тракторной будки!.. Мне-э страшно? За кого ты меня, Тоня, считаешь? Сколько раз шел я на этот огонек через ночную степь!..

Шура и Тоня молчали, но я слышал сердцем, сколько сочувственного понимания было в этом молчании. И, опасаясь растроганности, я скорее простился со своими друзьями. Выбрался из кабины и, минуя дорогу, напрямик направился в степь.

Я шел на свет тракторной будки. Так, может, в море после опасностей и бедствий идет рыбацкий челн на свет маяка.

Ковыль сменился пашней, жнивье — отавой; я снял ботинки и кинул их в мешок. Ноги, растомившиеся от ставших тесными за это лето ботинок, обожгла роса. Знобко заломив пальцы, она хорошо остужала зудящие цыпки. С жадностью вдыхал я ночную свежесть степи, земли и трав, воздух, настоянный на ароматах пашни и хлеба. Жизнь вся еще была впереди…