Евгений Воеводин: Понедельник — пятница

Он думал об этой девушке на работе, думал о ней, возвращаясь домой и загадывая, застанет ее или нет. Просыпаясь ночью, прислушивался, вернулась ли, и, если не слышал ее дыхания, долго лежал, открыв глаза в темноту…

Первая любовь обычно бывает неосознанной. Она просто как бы восторг перед жизнью, вступление в мир новых, взрослых чувств. Храмцову казалось, что Люба заполнила его всего, каждую его клетку и каждую его минуту. То, что приходилось притворяться равнодушным, даже грубоватым, угнетало, но вместе с тем рождало ощущение уверенности в себе и спокойствие за будущее. Ведь Люба была уже своей и никуда не денется, потому что ей некуда деваться: ни кола ни двора… А он был единственным мужчиной в этой семье, он должен был колоть и носить дрова, чинить матери и Любе туфли, приносить домой продукты, которые полагались на УДП (и при этом бросать мимоходом: «Я тут чего-то принес, пригодится»), и работать на небольшом огороде тут же, за домом.

Однажды он вместе с Любой окучивал картошку, и вдруг Люба отбросила лопату.

— Не хочу больше, — сказала она. — Устала.

— Отдохни, — не поворачиваясь, ответил Храмцов. «Конечно, устала», — подумал он. Хватит ей ковыряться на огороде, он уж сам как-нибудь справится. И, обернувшись, почувствовал, как у него перехватило дыхание.

Люба сидела, подогнув ноги и натянув юбку на колени. Во всей фигуре сидящей девушки была необыкновенная стройность. Там, за ней, начиналась рощица, стояли молодые березы, и заходящее солнце, пробившись сквозь листву, словно охватывало Любу. Все замерло. Храмцов глядел на освещенные, ставшие бронзовыми волосы и плечи Любы, и надо было снова притвориться, скрыть этот внезапно нахлынувший восторг. Он отвернулся и вонзил лопату в землю…

— А ты не устал? — спросила Люба.

— Нет.

— Посиди со мной, — попросила она.

Храмцов неспешно подошел к ней и опустился рядом. Земля была теплой.

— Господи, — тоскливо сказала Люба, — когда же это все кончится?

— Что кончится?

— Да все: война, раненые, ночные дежурства, этот огород. Картошку можно будет покупать в магазине.

— Здесь картошка хорошая.

— А мне-то что? Это не наша забота, мы ведь городские. Хочу в другой город, чтоб нигде ничего не коптило, чтоб было много зелени и все спокойно… Ты о чем-нибудь мечтаешь?

Вопрос был неожиданным, и Храмцов ответил не сразу. Сначала он только пожал плечами. Конечно, каждый человек о чем-нибудь мечтает. Он покосился на Любу. Ему подумалось, что она завела с ним какую-то непонятную игру, но лицо девушки было задумчивым. Она даже не поторапливала Храмцова с ответом. Он понял, что сейчас Люба думает о чем-то своем, и вдруг она оказалась где-то далеко-далеко.

— Домой вернуться мечтаю, — сказал Храмцов. — Ну, и насчет войны тоже. Чтоб скорей кончилась. Да ведь, наверно, скоро и кончится.

Вот сейчас можно было сказать Любе все. Сказать, что он ее любит и это уже на всю жизнь. Он так решил. Но Храмцов молчал. У него не было ни слов, ни смелости.

— Ну, что же, — скучным голосом произнесла Люба. — Каждый о своем. Так и должно быть.

— Почему ты спросила меня об этом?

— Интересно все-таки.

Он уже знал, что ей было совсем не интересно. Он чувствовал это. Что-то было недоговорено, но что именно, Храмцов не мог сообразить или хотя бы догадаться. Люба словно бы уходила от него дальше и дальше, она не пускала Храмцова в свои мысли, в свои мечтания о будущем, и он спросил с тревогой:

— А о чем думаешь ты?

— О разном, — сказала она. — Хочу быть счастливой. Очень счастливой, понимаешь?

Она почти выкрикнула эти слова. Храмцов отвернулся.

— Ну, — сказал он, — если я смогу… Ты знай, что я…

— Глупенький, — усмехнулась Люба и положила свою руку на его. — Ты же еще мальчишечка. Хороший, добрый мальчишечка, и я все знаю… Идем работать, уже поздно.

Она все знает! Знает — и не хочет ответить тем же! Храмцов не поворачивался к ней, он боялся, что вот сейчас с ним должно произойти что-то странное. Он упадет и не встанет. Но время шло, лопата мерно поднимала и бросала землю, и он никуда не падал.

Домой они вернулись молча.

Матери не было. Люба накормила Храмцова и сказала:

— Ты ложись, а я пока посуду помою.

Он разделся и лег, чувствуя, как на всю комнату оглушительно гремит сердце. Первый раз они оставались так — вдвоем. Люба вошла и погасила свет.

— Отвернись и не поворачивайся, пожалуйста.

Он слышал шорох ее одежды, поскрипывание железной кровати, на которую села Люба. Он мог только представлять, как она торопливо раздевается, раскладывает на стуле юбку, кофточку. Вот — разделась и сейчас закрывается одеялом.