Евгений Воеводин: Понедельник — пятница

Митрич оглянулся и даже помахал рукой, как обычно разгоняют табачный дым, словно пытался разогнать этот туман.

— Все равно не уснуть, — сказал Храмцов. — Натопили, дьяволы, дышать нечем.

Митрич кивнул: действительно, жарковато малость. А туманище-то здоровый, и явно к холоду — еще не прошел ладожский лед. В Ленинграде всегда холодает, когда идет ладожский лед. Стало быть…

Храмцов тоже кивнул. Стало быть, снова будет беда с буйками. Этой весной несколько буйков-мигалок сорвало льдами, суда приходилось проводить на сплошной интуиции. Это чудо, что не было ни одной аварии.

— Иди, простудишься. Я-то в куртке.

Голова Митрича покрутилась еще немного и нырнула в белесый разлив. «Приходил посмотреть, как я тут», — подумал Храмцов. Ему было легко и спокойно — так, как бывает после долгой и трудной болезни, когда все кругом кажется необыкновенно радостным и будто увиденным внове.

Он отогнул рукав куртки и поглядел на часы — без трех минут пять. Может, на самом деле пойти и вздремнуть малость? Проводка будет трудной. Но он знал, что ему не уснуть, — так стоит ли валяться, ворочаться с боку на бок в душной каюте?

Впервые он попал в порт мальчишкой, в тридцать седьмом. Все было незнакомым и огромным. Он никогда не видел так близко морские корабли, которые стояли, как дома вдоль улиц. А у проходной висел портрет отца, швартовщика. Он увидел этот портрет и закричал ребятам: «Смотрите, это мой…» На него прикрикнула пионервожатая: нечего глазеть по сторонам и сбивать шаг. Левой, левой!..

В памяти осталось немногое. Ветер, треплющий флаги. Бьют барабаны, играет оркестр, а с трапа сыплется ребятня, мальчишки и девчонки в «республиканках» с красными кисточками: «Рот фронт!», «Но пасаран!», «Салудо, компаньеро!». И ветер, и музыка, и эти слова слились в его памяти во что-то единое и очень светлое. Испанских ребят увезли на автобусах, а наши шагали обратно и пели: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» И он тоже пел, вернее кричал во все горло, потому что слуха у него не было никакого. Ему было радостно оттого, что хорошо доехали испанские ребята, и что портрет отца висит у проходной, и что завтра он, Володька Храмцов, конечно же, будет готов к походу…

Все оказалось не так. Четыре года спустя он снова был здесь, в порту. Провожал отца. Немцы дошли до Угольной гавани. Отец был зачислен в дивизию Народного ополчения Кировского района. Храмцов точно помнил день — двенадцатое сентября, — когда отец забежал домой, принес буханку хлеба и кулек какой-то крупы. Выглядел он странно и непривычно, совсем не по-военному — в кепочке и макинтоше, перехваченном ремнем, — но с винтовкой и противогазом на боку.

Матери дома не было, она дежурила в госпитале. «Жаль, — сказал отец и повторил: — Жаль. Скажешь, что я… Ладно, ничего не говори. Давай, брат, прощаться». Храмцов плакал и не хотел прощаться. Отец махнул рукой: «Идем». Так он второй раз очутился в порту. Ополченцы переходили на буксир и махали ему руками. Когда буксир отвалил от причала, на берегу остался он один, совсем вымокший под дождем.

Портрета отца уже не было у проходной, и это показалось Храмцову величайшей несправедливостью, — на его месте был другой портрет, не то электрика, не то грузчика, и несправедливость заключалась в том, что этот дядька глядел на Храмцова весело и насмешливо в то время, как отец, наверно, уже высаживался в Угольной гавани. Оттуда доносилась стрельба, потом глухо и раскатисто прогремели взрывы.

Главная же несправедливость была впереди: отец погиб несколькими часами позже, вечером того же двенадцатого сентября. Но об этом Храмцовы узнали только через неделю, и совсем обезумевшая мать металась по комнате и коридору, прижимая ко рту кулаки, а потом отрывала их и спрашивала: «Он ничего не просил передать?.. Ты подумай — совсем ничего? Володенька, вспомни…»

Родители жили недружно, ссорились; перед войной мать даже увозила Володю в Днепропетровск, к сестре, — ему было двенадцать, в этом возрасте понимают все, и он понимал, что родители разводятся. Отец крепко попивал, а с получки возвращался еле живой или его приводили дружки-приятели, сажали у дверей и звонили: «Забирайте хозяина». Но, глядя на мечущуюся мать, Храмцов понял, что сейчас надо соврать. «Да, — сказал он, — что он тебя очень любит». Сказал — и испугался, потому что мать повалилась грудью на стол, раскидывая руки, словно обнимая этот стол, и закричала: «Что ж ты мне раньше не сказал?» Как будто, если б он сказал это раньше, можно было бы что-то изменить, чем-то помочь, как-то спасти.