Евгений Воеводин: Твердый сплав [Повесть]

В тот день Пылаев возвращался домой пешком, отпустив машину. Мела пурга. Откуда-то сбоку на фонари налетали миллиарды снежинок. Они вырывались из темноты, мелькали, исчезали, и Пылаеву представилось, что вот точно так же мошкара летит на свет лампы и падает, обжигая крылышки.

Внизу, в парадном, Пылаев долго сбивал с шинели снег, стряхивал его с ушанки, ощущая морозную свежесть, занесенную им сюда, на теплую лестницу. На втором этаже он позвонил и вскоре услышал привычный ему лязг непокорной задвижки.

Двери открыла жена, наспех поцеловала его, бросила второпях:

— У меня пироги подгорают… Подарок на диване, а со стола ничего не хватай, пожалуйста. — И убежала в кухню.

— Вот всегда так, — засмеялся Пылаев. — В свой день рождения хожу голодный. Кого вы тут наприглашали без меня?

Он знал примерно, кто должен быть. Еще неделю назад мать позвонила Павлу Федоровичу: ее дружба с нынешним начальником Пылаева, генералом Черкашиным, была старинная. Генерал, конечно, придет, он любит бывать у них. Любит посидеть на диване рядом с матерью и — в который раз! — перелистать альбом с уже потускневшими от времени фотографиями. Вот он и Пылаев-старший, в островерхих буденовках, с тяжелыми маузерами на поясах; вот они же — в комнате за столом склонились над бумагами: снимок сделан в Петроградской ЧК.

Это была их молодость, и они могли вспоминать ее без конца, всякий раз находя в памяти что-то новое, не стершееся с годами.

Здесь, дома, генерал звал его, Пылаева, просто Сережкой. Это не мешало ему быть к подполковнику Пылаеву очень требовательным на службе. И Пылаев отлично понимал, откуда идет эта требовательность. Просто Черкашин, который любил повторять: «Мы с твоим отцом горы ворочали», — хотел, чтобы подполковник был не хуже погибшего в 1923 году Пылаева-отца.

Приедет сегодня и капитан Шилков. Будет долго смущаться в непривычной для него обстановке, потом обязательно заведет с Черкашиным разговор издалека — нельзя ли снова перевести его в помощники к Пылаеву, а потом будет петь негромким и очень приятным голосом. И наверное Черкашин снова скажет: «Женить надо соловья», а Шилков опять смутится и вспыхнет.

Придут родные. Обязательно будут три друга еще школьных лет. Они появятся, как появлялись в детстве, все вместе, со своими обычными в таких случаях шутками — «расти большой», «слушайся маму», «носи калоши»… И, конечно, придумают что-нибудь вроде той бутылки вина с натянутой на горлышко соской.

Пылаев с улыбкой представлял себе все это и прислушивался к шуму, доносившемуся из кухни. Там гремела посуда и слышно было, как мать, Нина Георгиевна, все ахала: «Опять забыли нарезать хлеб… Господи, уже девять!.. Леночка, иди одевайся, сейчас придут… Хотя нет, давай открывать консервы».

Гости стали собираться к половине десятого, и когда зазвонил телефон, за шумом звонок услышали не сразу. Трубку взяла мать.

— Павел? Ну что же ты не идешь — все уже остыло… Что? Хорошо, сейчас передам. — Она позвала из соседней комнаты Пылаева.

Звонил генерал Черкашин. Он поздравил Пылаева, шутливо пожелал «расти большим и умным», а потом сказал, что прийти сегодня он никак не сможет. Пылаев не стал расспрашивать: не может — значит дела. А когда Черкашин суховато сказал в трубку: «Товарищ подполковник, машину за вами я уже послал», — Пылаев понял, что эти дела относятся и к нему.

Через минуту Пылаев был уже в шинели и ушанке; гости гурьбой вышли проводить его на площадку и в один голос уверяли, что с места не сойдут до его возвращения.

По дороге на аэродром Пылаев с большим трудом подавлял возбуждение, которое охватывало его всякий раз, когда он приступал к новому делу, зная, что от того, как быстро он сможет завершить следствие, зависит очень многое…

Пурга хотя и затихала понемногу, но все еще мела. Реже и реже становились порывы ветра, но нечего было надеяться на то, чтобы вылететь сейчас. В уютном кабинете начальника аэропорта Пылаев с досадой смотрел в окно, в непроглядную темень, проклиная пургу. Он перевел взгляд на сидевшего рядом пожилого пилота. Но опытный летчик отрицательно покачал головой: немало повидал он на своем веку всякой непогоды и знал, когда можно поднимать самолет.