Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Пожалуй, мало кто из нас может точно сказать, где кончилось детство, — Храмцов мог: в тот самый страшный день. Потом, если при нем речь заходила о прошлом, он, уже взрослый человек, пытался мысленно перескакивать через годы.

Там, в прошлом, ему виделся вечно полуголодный парень и вечно серый от копоти Магнитогорск. На стенах домов и на заборах висели плакаты: «Все для фронта, все для победы!» или «Что ты сделал, чтобы разгромить врага?». Он не сделал ничего. Ему казалось, что из жизни уходит что-то главное, а он бегает по утрам в школу и получает на большой перемене булочку и два кусочка сахара. Ну, малышам это надо, это само собой. Ему же было шестнадцать.

Время от времени кто-то из ребят приходил в школу с красными, распухшими глазами — домой принесли похоронку, и в душе Храмцова словно бы поворачивалась старая боль, потому что это было у него раньше, чем у других, и даже в горе он оказывался старше своих сверстников. Его мучило странное состояние — будто он в чем-то и перед кем-то виноват, даже в том, что просто так получает два кусочка сахара и булочку. Они были упреком или испытанием совести: возьмешь? Не возьмешь? Он брал. Но однажды утром он не пошел в школу. На трамвае доехал до заводоуправления и, оказавшись в длинном коридоре, спросил первого встречного: «Где здесь на работу принимают?»

Его взяли на обогатительную фабрику, сцепщиком. Зарплата — ерунда, всего восемьсот рублей, когда на рынке буханка хлеба стоила сто пятьдесят или все двести. Зато — рабочая карточка и талоны УДП, усиленного диетического питания, которое прозвали «умрешь днем позже».

Мать работала в госпитале кастеляншей, и Храмцов, если мог, заходил к ней: нет-нет да и перепадала тарелка супа или каши с желтым пятачком постного масла. Здесь его знали и неизменно встречали добродушным: «А, наш мужичонка!»

Однажды он сидел в маленькой полуподвальной комнатке, которую называли сестринской, и ждал, когда придет мать. Душно пахло карболкой; на полках лежали одеяла и простыни, какие-то мешки, должно быть с бельем; внизу — фаянсовые судна. В углу сбились связанные попарно костыли, старые и совсем новенькие, заготовленные впрок, и ему стало тоскливо: сколько же еще понадобится новых костылей? Неожиданно дверь открылась, и в сестринскую вошла девушка. Он видел ее впервые — надо полагать, только что поступила в госпиталь.

— Вы к кому? — спросила девушка.

Он ответил, встал и вдруг впервые почувствовал какую-то нескладность в самом себе, словно все в нем было лишним, особенно длинные руки, и он не знал, куда их девать. Девушка глядела на него снизу вверх, у нее были насмешливые светлые в разбегающихся лучиках глаза, и Храмцов совсем растерялся под ее взглядом.

— Она сейчас придет, — сказала девушка. — А вы, значит, ее сын? Такой большой!.. А где вы жили в Ленинграде?

Это она спросила, уже повернувшись к Храмцову спиной и подойдя к полке. Белье лежало высоко, и девушка потянулась к нему, подняв руки. Коротенький халатик и юбка под ним тоже поднялись, высоко открывая ноги, и Храмцов покраснел. Он знал, что краснеет, и от этого стало совсем не по себе. Девушка обернулась и, конечно, увидела, что он стоит красный, как помидор.

— Ну, что же вы? — сказала она. — Может, подсобите все-таки?

Он бросился к полке и чуть не своротил с нее тюк с бельем — руки не слушались, они двигались словно бы сами по себе. Хорошо, девушка успела подхватить тюк.

— Пожалуйста, — пробормотал Храмцов.

— Спасибо. Так где вы жили в Ленинграде?

— На Огородникова, возле порта.

— А-а, — протянула девушка. — А я на Лиговке. На углу Разъезжей. Знаете, такой высокий серый дом…

Он в глаза не видел этот высокий серый дом на углу Разъезжей и Лиговки, но все-таки кивнул. Девушка быстро перебрала и сосчитала белые нижние рубашки — застиранные, с рыжими следами, словно от ржавчины (Храмцов догадался: кровь) — и снова спросила:

— Вы сильный? Отнесете это наверх, а?

Он кивнул.

— Только халат наденьте. У нас нельзя без халата.

Торопливо, не попадая в рукава, он начал напяливать на себя тесный халат, и девушка засмеялась, когда наконец-то он осилил эту работу. Высокий, неуклюжий парень, с длинными руками, которые чуть не по локоть вылезали из рукавов халата, выглядел и впрямь нелепо. И, разумеется, она великолепно понимала, что творится с ним. Все-таки ей было восемнадцать, взрослый человек, а ему — шестнадцать, мальчишка совсем, пацан-переросток, и делать с ним сейчас можно все что угодно. Ей даже нравилось смущать пацана, — игра была забавной и неутомительной.