Вениамин Рудов - Временно исполняющий

Подозрительный хруст вызвал в памяти воспоминание о пограничном поиске, начавшемся с таких же или очень похожих звуков, но по его, Сурова, вине с большим опозданием. Тогда, по молодости, он не сразу придал им значение.

В голове мелькнула пугающая догадка — нарушители рискнули идти напрямик, через овраг, где никому и в голове не придет искать их.

Развить эту мысль помешал тихий возглас радиста:

— Товарищ подполковник! Смотрите! Они!!!

Впереди простиралось укрытое чистым снегом поле. Ничего, кроме предметов, по которым он, Суров, минутой назад ориентировался на местности, не было.

Надо было идти дальше.

Суров подумал, что от чрезмерного напряжения и самой атмосферы беспрестанного ожидания нарушители могли померещиться. Однако напоследок еще раз окинул взглядом торфянище слева направо, к раскоряченным ивам, поначалу почему-то не привлекшим к себе внимания. И вдруг непроизвольно он качнулся назад.

— Эти? — словно не веря себе, справился у солдата.

— Так точно. Эти. Наши — в маскхалатах.

Двое в черном, отделившись от деревьев, быстро метнулись на поле и побежали в направлении мостика, следуя один за другим на удалении нескольких метров. Уменьшенные расстоянием, черные фигурки отчетливо выделялись на белом снегу, оставляли за собой заметный след. Бежали без остановок, стремясь как можно быстрее пересечь открытую местность.

Те двадцать с лишним минут, которые им удалось выиграть, могли спутать все карты, и Суров, поняв это, передал всем поисковым группам распоряжение форсировать движение к насыпи, сам же, дорожа каждой минутой, побежал о косогора, на ходу выпустив в сторону убегавших три ракеты.

И опять был задержан.

— Стойте! — закричал радист вдогонку Сурову. — Стойте, товарищ подполковник!

Еще не истаял ослепительно красный свет сигнальных ракет, еще стоял в воздухе специфический запах, а те двое, словно крик адресовался им, а не Сурову, точно срезанные прицельным огнем, с той же ошеломляющей внезапностью, с какой выкатились из-за деревьев, упали на снег.

И тогда неизвестно откуда на торфянище появился третий, тоже без маскхалата. Он тяжело бежал то ли на перехват нарушителей, то ли присоединиться к ним. Он что-то кричал и размахивал руками, но бежал странно — зигзагами, поминутно приседал, чтобы через секунду-другую продолжить нескорый, вероятнее всего стариковский, бег, пока два выстрела, прозвучавших одновременно, не свалили его.

— Гадский бог!.. — явственно прозвучало над полем.

Двое в черном поднялись и стремглав бросились в обратную сторону.

Больнейшая из догадок обожгла Сурова и бросила к оврагу, наперехват тем двум.

По дозорке, врубив дальний свет фар, мчался заставский «уазик» с солдатами.

Луна ярко освещала тропу. Неживой свет заливал лес, высветливал дорогу, переплетенную обнаженными корнями деревьев и перечеркнутую косыми сиреневыми тенями вековых сосен.

Суров всю дорогу переживал случившееся с Кондратом Степановичем Холодом, его бывшим старшиной, жалел его и негодовал на тех, кто позволил старику сунуться под пулю, — будто без него некому было ловить нарушителей.

«Все бы хорошо, — думал Суров, убыстряя шаг к домику с освещенными окнами, показавшемуся за поворотом тропы, на окраине поселка. — И нарушителей задержали, и личный состав действовал умело и слаженно, и Синилов с Колосковым оказались на высоте; оба офицера верно поняли замысел, в сложной обстановке действовали в блокированном районе решительно и умело. Вот кабы не Холод… Угораздило старика…»

Холод лежал на тахте. Горели верхний свет и настольная лампа, сильно пахло лекарствами, женщина в белом халате, очевидно поселковая фельдшерица, заканчивала перевязку, и раненая нога Кондрата Степановича напоминала спеленутого ребенка. Рядом с фельдшерицей стоял врач санчасти, в стороне, у стола, — белая как мел Ганна.

— Первая помощь оказана, — доложил Сурову врач. — Но, конечно, требуется госпитализация.

Ганна заплакала навзрыд. Лицо ее выражало отчаяние.

— Дытыну розбудыш! — шикнул Холод, но жена заплакала еще громче. — Иди сюда, Ганна, — позвал жену и, когда та, все еще плача, склонилась над ним, нежно погладил ее по мокрой щеке. Рука у него была большая, со вздутыми, сильно переплетенными венами. — Чого ты как над покойником голосишь. Живой же я, не убили.

— У ликарню отвезуть… И лышусь одна з дытыною.

— Никуда не отвезут. Молчи. — Он только сейчас заметил Сурова: — Юрий Васильевич, скажите доктору… Я тут останусь. И усё!