Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Мы вас поняли, домляджан, — виновато произнес джигит. — Привыкли, знаете ли, друзей среди русских много…

— Родной язык презирают! Не знаю, что будет через двадцать лет! — произнес Кари громко, чтобы слышали все.

Стало тихо. Почувствовав, что окружающие обратили на него внимание, Кари произнес еще громче:

— Надо сохранять чистоту языка! Их величество Алишер Навои на этом языке написали «Фархад и Ширин»! На этом языке написано «Бабурнамэ»! На этом языке написан «Хикмат»! Не оценивший себя может ли оценить другого! Не будемте же вкраплять чужих слов в наш язык…

— Домля, не скажете ли вы, как называется электричество по-узбекски? — спросил Нишан-ака, сидевший сбоку от него.

— Лаббай? — выкатил глаза Мусават Кари, сделав вид, что не понял вопроса.

— А как называют самовар? — продолжал Нишан-ака.

— Самовар? Самовар и есть самовар! Наше же!

— Ха-а-а, ваше! — усмехнулся Нишан-ака.

— А то чье же?

— А что скажете насчет трактора?

— Вы, Нишанкул [52] Кул — раб. , не затыкайте мне рот! — вскипел побагровевший Мусават Кари.

— Осторожнее выражайтесь, Кари! Это ваше слово «кул» не по адресу. Времена-то ведь поменялись.

Весь смысл жизни Мусавата Кари, казалось, сводился к разжиганию розни между людьми разных вероисповеданий и национальностей, между представителями известных родов и низших сословий. Скорее всего именно это вызывало к нему симпатии Аббасхана Худжаханова, который и сейчас слушал Кари с нескрываемым удовольствием, поощряя его расплывшейся по лицу улыбкой, и будто всем видом своим подзадоривал: «А ну, давай-ка еще!..» Однако, услышав упрек Нишана-ака, он смутился, опомнясь, и, подобно черепахе, втянул голову в плечи. Повернувшись к соседу, буркнул: «Попала муха в плов…» Но теперь он пытался взглядом, жестом показать Нишану-ака, что он на его стороне. Однако тот не обращал на него ровно никакого внимания. Тогда он обратился к Мусавату Кари с советом:

— Уважаемый, тут вокруг молодежь, вас могут неправильно понять. Давайте лучше о другом поговорим.

Сидевший на краешке супы Парсо-домля одобрительно кивнул ему: «Хвала! Умные люди знают, когда свое слово сказать…» Человек этот хорошо разбирался в торговых делах и не раз для уважаемого Аббасхана Худжаханова доставал дефицитные вещи. И обликом он похож на прощелыгу торговца. Уже более года Парсо-домля снимал комнату у Мусавата Кари. Никто не ведал, откуда он прибыл сюда и чем прежде занимался.

— Нечего меня пугать, я не из пугливых! — проворчал Мусават Кари, всплеснув руками.

— Вай, бессовестные, дайте послушать аскию! — возмутился опьяневший Хайитбай-аксакал. — Развели базар, как бабы!..

Кари всем корпусом повернулся к Нишану-ака. Губы его дрожали.

— Можете меня ругать, как вам угодно! Но я не допущу, чтобы ругали мою нацию!

— Речь о вас, а вы не нация. Такие, как вы, мешают спокойно жить нашему народу. Об этом речь.

Аббасхан Худжаханов был хмур. Не предполагал он, что пустячный спор двух немолодых уже людей примет такой оборот. У него окончательно испортилось настроение. Выбрав момент, он упрекнул Кизил Махсума, подошедшего, чтобы спросить, не нужно ли чего-нибудь столь почетному гостю.

— Не следовало кого попало приглашать в гости, — сказал ему на ухо Аббасхан. — А коль уж позвали, надо следить, чтоб язык за зубами держали. Скажите Кари-ака — пусть помолчит!

— Эй, да что это с вами? — скалясь в ухмылке, спросил прибежавший на шум Чиранчик-палван. — Ха, пропади эта водка! Такие дружные приятели — и в мгновенье схватились друг с другом.

— И я диву даюсь, Палван, — в тон ему заговорил Хайитбай-аксакал. — Погляди-ка вон на молодых — они и то ведут себя прилично. Вай, срам какой! И не знаешь, за кого из них заступиться: оба хорошо знают наши обычаи…

— Пьянчужка постепенно становится чужим в своей семье, — заметил Аббасхан, заинтересованный в том, чтобы возникший спор отнесли к обычной пьяной ссоре. — В свое время Абдуль Фарадж сказал, что без меры пьющий вино выявляет четыре свойства своей натуры. Сначала он напыщен, как павлин, движения его медлительны и величавы. Потом он выражает обезьянью сущность — шутит, паясничает, вызывая смех окружающих. Потом, вообразив себя львом, становится спесивым и самонадеянным. И кончается тем, как правило, что обращается в свинью, валяющуюся в луже.

— Забудем об этом. Принимайтесь за еду! Нарын остывает, — сказал Чиранчик-палван.

По знаку Кизил Махсума певцы поспешно вытерли руки, губы и запели. Снова зазвенел дутар, и гости вскоре забыли про недоразумение, имевшее место на большой супе, среди почетных гостей. Арслан сидел на малой супе, среди сверстников. Сквозь поредевшую листву гранатовых кустов ему было видно и Нишана-ака, и Мусавата Кари. Он и так не испытывал особого веселья, весь вечер беспрестанно думая о больном отце, о Барчин, которая вчера на его предложение пойти в кино ответила, что вечером занята. «С кем она провела вечер?» — мучительно думал Арслан. И его тревогу не рассеяли ни выпитый мусаллас, ни песни хафизов. А после того, как поссорились Нишан-ака и Мусават Кари, ему стало и вовсе не по себе. Оба этих человека близки ему. Они друзья отца. Ни от того, ни от другого он никогда не слышал ничего худого. Всякий раз оба говорили об учтивости, поучали, как надо жить, различая белое и черное. Ему захотелось незаметно уйти отсюда, но вспомнились слова отца: «Я здоров, сынок… Не отбивайся от людей…» — и он оставался сидеть на месте.