Сергей Панасян - Рос орешник...

Начинаю лепетать что-то невнятное.

— Мне остается горько сожалеть. Извините, мадемуазель, надо торопится искать более сговорчивого партнера. — Игорь порывается уйти, но не уходит, пялится удивленно на Тамару, тянет меня за локоть. — Извините, девушка, тысячу раз. Мы с вашим другом тет-а-тет выясним насчет особо важного дела… Две минуты.

Мы отходим в сторону.

— Гулять ходил? Вижу, вижу. Завтра гулять пойду я. Плевать на Макса. Только скажешь, в каком направлении перемещаться.

— Секретов нет, могу и сегодня направить.

— Я весь во внимании.

— Иди-ка ты… куда глаза глядят.

— Координаты на редкость точные. М-да… В любви тебе повезло. Может, в облигациях повезет? Ты облигации приобретал?

— Нет.

— Ни разу?

— Никогда.

— Поклянись!

— Клянусь…

— Жизнь прекрасна и удивительна. Ты не жадный?

— Не знаю…

— Ведь сколь раз прощал долги нашим бабам. Стоит иной поплакаться, и ты готов: забываешь про ее долги. Но я, не такой… Я верну… Значит, так: через два дня аванс, ты мне понарошке даришь пятьдесят рэ. Я — в сберкассу. За облигацией. Выигрываю и дарю тебе назад полста.

— Меня Тамара ждет. Если просишь — согласен.

Невеста берет меня под руку, и мы торжественно шествуем по городу, которого я — чемпион.

— Тамара, я не купил туфли. Я не понял, какие ты себе выбрала.

— Почему себе? Я сказала, чтобы ты купил. Тебе туфли. Тебе.

— Мне? Но мне-то зачем? У меня есть. Посмотри, какие крепкие! В институте покупал… И подошва как железная. В таких же альпинисты по горам ползают…

— А говорил, что будешь слушаться.

— Согласен. На все согласен.

— Вот так-то лучше. Запомни: я буду командовать… А почему у коллеги Игоря горестный вид?

— Неприятности. Разные. Жена, например, Шура, жестоко обманула.

— Как же?

— Собралась к родителям в деревню и сказала, что вернется через три дня…

— ?

— …А вернулась в тот же вечер.

Тамара почему-то засмеялась, хотя Игорю и Ерохиной до сих пор не смешно.

— Я этот анекдот десятки раз слышала. Но он обычно начинается: «Муж вернулся из командировки…» Смотри, да он опять нас догоняет.

— Извините, девушка, миллион раз. — Игорь, запыхавшийся, протягивает желто-красную баночку, с пятачок, вьетнамского бальзама. — Совсем забыл. Сослуживцы поручили вручить.

— Но у меня же есть.

— Выброси в мусорную корзину. Там не мазь, а мыло. Сослуживцы подменили… Они решили, что, кто тебя знает, в тихом омуте драконы водятся, вдруг спихнешь шефа. Так вот заранее подъезжают, подхалимничают. Все равно кто-нибудь заложит. Я, например. Держи!

Наконец мы вдвоем. Вместе. Шаг в шаг. Что ждет впереди? Капабланка: «Помните, что вам придется проиграть сотни партий, прежде чем вы станете сильным шахматистом».

Тамара мне счастливо улыбается:

— Ты мне ничего не хочешь сказать?

— О ком?

— О себе.

— Что сказать о себе? Сегодня одна милая женщина (и купить «Поморин») сказала, что я человек тонкого ума.

— Хвастун.

Не то сказал. Признаться, что я — чемпион? Но Тамара опять же повторит, что я — хвастун.

«Примечание. Читатель должен иметь в виду, что эти советы представляют собой не абсолютно точные правила, годные для всех случаев, а лишь общие руководящие принципы. Но в основном они верны. Хорошие шахматисты следуют им, но, безусловно, бывают случаи, когда лучше отступить от них».

Эдик ненавидел Иван Михалыча. Ненавидел издавна и люто. Его отвислые штаны, желтые пальцы, висящую кожу на шее и щеках, вечно слюнявый рот… Все было омерзительно и невыносимо в этом старике. И притом от него воняло, а он притворялся, что не замечает этого, и так безмятежно помаргивал подслеповатыми дырками глаз, которые время окрасило в выцветший голубой ленок. Эдику хотелось подставить ему фигу под нос и заорать что есть мочи: «Хрыч!» Ему всегда хотелось это сделать, руки так и чесались. Даже сейчас, когда Иван Михалыч лежал, распластавшись, под грязным одеялом, на серых простынях, усыпанных крошками, лежал и ничего не делал плохого, а просто рассматривал потолок, Эдику все равно казалось, что старик старательно и серьезно обдумывает, чем бы еще навредить ему, Эдику. Сосед с незапамятных времен методично и назойливо лез в его жизнь, совал нос во все дела, везде тряс своими штанами, оставляя запах. Даже заболел он, казалось, нарочно, высчитав дни, когда удобнее, когда все на работе, все жильцы до одного, и ему, Эдику, приходится по воле и указанию матери и соседей сидеть, отсиживаться здесь, возле этого Кащея, положенные часы дежурства. Старик наверняка наслаждался этим, на лице его было довольство, он вроде бы посмеивался: «Вот сидишь и будешь сидеть возле меня, а если чего попрошу, то подашь».