Сергей Панасян - Рос орешник...

Иван Михалыч не оставлял парня в покое все эти годы, следил за каждым Эдиковым шагом, совался во все. Он выслеживал, как Эдик курил, куда прятал свой дневник. Однажды старик изорвал игральные карты на маленькие кусочки, предварительно рассмотрев полураздетых женщин, нарисованных не очень способным художником. Кусочки карт он аккуратно сложил обратно в тайник. В тот вечер Эдик не выдержал и громко несколько раз прокричал под дверью старика: «Хрыч! Хрыч! Чего не подарил игрушечку? Хрыч! Жадюга!»

…Эдик уткнулся в учебник, ему не училось и не читалось. Время шло медленно. Будильник тикал громко, и тяжелый запах поднимался от старческого тела. Глаза Ивана Михалыча поблескивали синим, и вдруг он, попыхтев, начал говорить! Впервые за годы начал с ним говорить, как ни в чем не бывало:

— Ты че думаешь?

Эдик замер и медленно поднял голову от учебника. Желтые руки старика гладили одеяло:

— Ты че думаешь?

Эдика так и взмыло, но он сдержался и ответил, как можно спокойнее:

— Тебе… Вам бы… Поспать бы вам!

Старик приподнял голову, конечно же, он издевался, даже поулыбывался, мол, сейчас я тебя еще помучаю, мол, не будешь мою глину трогать без спросу. Иван Михалыч попыхтел и снова начал тихо:

— Выздоровею, так и съезжу туда обязательно, пока не помер. Съезжу, — повторил он решительно и опустил лохматую голову на подушку.

Эдику стало смешно, чего это старик попугать его хочет? Ненормальным сейчас начнет прикидываться? Но Эдик ответил серьезно, сдерживая смех:

— Съезди! Выздоровеешь и съезди!

Тот заулыбался:

— Я ить на это дело давно коплю. У меня в штофе… — старик смолк и скосил глаза на Эдика. — Давно коплю… Съезжу. И куплю. Много куплю.

Эдик повторил ему в тон:

— Съезди и купи. Много купи.

«Чего это он, дураком, что ли, прикидывается? Будто все должны знать, о чем он там думает! Куда это он съездит? Чего купит? Хрыч и Хрыч, издеватель!» Эдик захлопнул учебник. «Нет, так ничего не выучишь! Уж молчал бы! Так нет…»

Старик улыбнулся, вздохнул:

— А ты? Ты там бывал?

Эдик ответил со злобой:

— Ни разу!

Старик еще раз вздохнул:

— Я тоже!

Потом они долго молчали. Где-то на улице таял снег, набухали почки, глубоко в земле бродили, наливались будущие соки жизни. Мертвый с виду тополь был жив, и собирался в эту весну распускать листья. Эдик почти забыл про старика, как тот вдруг противным ласковеньким голосом съязвил:

— А игрушечку-то возьми, коли по нраву!

Эдик соскочил со стула и впился взором в лицо старика, который близоруко улыбался. Эдик покраснел от гнева, бросил сквозь зубы:

— Не надо. Спасибо, — и вышел, чтобы не наговорить лишнего, чтобы не выкинуть фигу под нос старику: «Хрыч!»

Иван Михалыч сразу обратил внимание на этого паренька. Нет, он не походил на погибшего сына, сын был меньше, совсем малюсенький, ползунок и белобрысый. А Эдуард черен глазом, волосы темные, прямые. Просто когда Иван Михалыч его увидел, то обрадовался, что в коридоре будет ребенок, мальчик, с ним можно будет разговаривать, можно будет кое-что ему рассказать. Взрослым все некогда, да и какое дело взрослым до старика? Только мальчик был немножко диковат, оно и понятно, рос без отца. «Да и отец-то, наверно, молоденький, бестолковый. Сделал ребенка и шмыгнул по свету, как мышь в нору. А глаза-то у паренька, поди, отцовские, а он, отец-то, видать, дурковат. Все они нынче такие».

Иван Михалыч не решался заговорить с Эдуардом. Он про себя его величал всегда — Эдуард. «Имя-то какое чудное». Но дружба с мальчиком не ладилась. «Это, поди, мать не разрешает со мной разговаривать? Она, поди… Когда они котенка-то топили, мне не надо было эдак беситься, взял бы его за руку, ладом поговорить… Но этот рыжий прикладом ее прижал к полу и эдак сапогом, каблуком-то давит по титьке… Не надо было беситься! Тьфу ты!» Иван Михалыч отвел глаза от потолка, Эдик сидел на стуле и читал. «Учит, смирный, глаза ласковые. Надо было подарить игрушку, ведь столько времени в кармане таскал, подарить тайком от матери. Да чего! Он теперь взрослый! Умный мальчик, все понимает».

Иван Михалыч встретился глазами с Эдиком, и на душе стало светло и спокойно: «Вот болею, а он сидит. Чуть пошевелюсь, уже смотрит, не надо ли чего? Ох, глаза мои плохо видят… Не надо было мне беситься! Каблуком… Хохочет! И прикладом! Хоть бы пристрелил меня, хоть бы не на моих глазах… Немец… Фашист… Сидит Эдик, читает, хороший мальчик. Приходит и сидит, как родной. И молчит всегда. Он мужчина, всегда молча любит. А поди, не любит? Так чего тогда сидит? Сам я виноват, беситься не надо было, с тех пор и молчит Эдуард, но ить каблуком-то разве можно?!» Потолок в потеках, фигуры разные, одна похожа на девушку и руки вскинуты. «Это сослепу кажется».