Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Меня тут никто не знает, — сказала она.

— Пойдем отсюда. — И он оглянулся на дачу. Лина увидела, как дрябло сморщилась его шея.

— Ты был когда-то смелее.

Они пошли не прямо к реке, а в сторону, в орешники.

— Чем больше живет человек, тем меньше у него остается иллюзий. Это золотой запас, без которого наступает самое страшное — скудость души.

— Но еще вчера этот запас был цел, — сказала она.

— Его берут целиком, сразу.

— И кто его взял?

— Прошлое, которого ты ждала с таким страхом, — сказал он и украдкой, с испугом поглядел на Лину.

— Ты никогда не глядел на меня так. Что случилось? Хочу знать, что случилось?

Они остановились в орешниках.

— Успокойся. Может быть, все пройдет. Порыв ветра, от которого все вспыхнуло и разгорелось, — сказал он, зная, что уже не пройдет, но он не решался сказать сразу.

— Ты чего-то не договариваешь.

— Не торопись.

— Как все изменилось вдруг!

В гуще сумрака, в орешниках, искрилась и горела капля.

— За счастье надо драться, — сказала Лина.

— С кем?

— Тебе всех теперь жаль. Но почему мы должны уйти друг от друга? Во имя чего? Совести и долга? Бросить все под старые столбы. Почему же они — дочь и твоя жена — не могут отступить, а мы должны отступить. Разве мы не имеем права на счастье? Почему они присвоили себе такое право? Я люблю тебя, и ты любишь меня. Все должно быть просто, естественно и открыто, — сказала она с восстающим чувством ненависти против всех, кто мешал ей. И знала она, как это бессмысленно, когда нет уже силы удержать его. — Что же мне делать?

— Возьми себя в руки, — из жалости к ней он обнял ее.

Она улыбнулась, и получилась улыбка горести и отчаянья.

— Ты знаешь, даже нет утешенья: радости, что что-то вспомнится, даже этого нет. Глупо, гадко все с того самого дня, как первый раз встретились с тобой. Теперь я вижу, как подлы были мы оба. Из подлого семени и могло выйти только подлое. Не стоило бы и жить, если бы я не знала, что есть на свете светлое настоящее, без этой вот подзолоченной роскоши, в которую ты обряжал меня.

— Лина, остановись! Не надо так говорить.

— А что натворили, что?

— Послушай меня. Может быть, сама судьба жестоким ударом остановила нас перед еще большим несчастьем.

— А мне — поделом! Так мне и надо!

— Я не знал, что так случится. Он мой друг…

— Ты о ком?

— О Лубенцове. Твоем муже.

— Что ты сказал?

— Я не знал об этом. Не говори ему обо мне. Он любит тебя и несчастен. Вернись к нему. Другого выхода нет.

— Из безнадежности вернуться к нему? А из счастья не вернулась бы? Подло!

— Я помню, какими глазами глядела ты на него там, в избе, во время войны. Ты тогда девчушкой была.

— Откуда тебе это известно? Ты разве был там тогда?

— Да.

Она усмехнулась, опустила голову.

— Вот тебя не заметила. — И вдруг распрямилась, тихо остановился ее взгляд на дальних березах. Калужин видел, как встрепенулись ее глаза, залились светом. — А на него, как на святого, глядела тогда и поверила, что он не отступит, не продаст, не изменит, потому что святое и сильное в нем было. Поверила и изменила! — И снова опустила она голову. — Изменила… Я первый раз приехала тогда на море. Люди казались вокруг счастливыми, какая-то другая жизнь! А жизнь — она всюду одна и та же. Это не разочарование — мудрый урок мне. Поздний только.

— Он любит тебя.

— Стыдно перед ним.

— Не ругай меня.

Она молча пошла от него прочь.

Вот и все…

— Лина, — позвал ее Калужин: что-то еще хотел сказать…

Калужин встретил жену неподалеку от того места, где расстался с Линой, смутно было на душе и стыдно.

Вера Петровна заметила, как рассеян муж.

— А где все? — спросил он.

— Ирина спит. Друг твой куда-то ушел. А Вадим уехал. Оставил записку: поехал работать… Мне кажется, Ирина огорчила его, — сказала Вера Петровна, чтоб обеспокоить мужа этой маленькой новостью в доме.

— А что такое?

— Что-то из-за Лубенцова.

— Он должен подумать о своей жене, — сказал Калужин. — Или она погибнет.

— Я таких не жалею. Пусть поживет с несчастьем. Будет знать, как больно бывает другим.

Среди берез — вон там, куда глянул сейчас Калужин, — на белых стволах словно бы металась Линина тень.

— Пойдем отсюда, — сказал он.

Вера Петровна и Калужин вышли к приречному лугу, засоренному ивняком и орешниками. Калужин сказал:

— Пусть он немедленно едет к ней.

— А Ирина?

— Что Ирина?

— Мне ее жаль. Он, кажется, взволновал ее, — сказала она.