Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Она сидела между Лубенцовым и Ириной с цветком тысячелистника.

— Угадай, что за цветок, — сказала она Ирине, чтобы как-то скрыть от нее свое беспокойство.

— Не знаю.

— Вы должны знать, — сказала она теперь Лубенцову.

— По ночам от этих цветов светятся луга. Красиво, хоть и сорняк, — ответил он.

— И все?

— Я люблю шиповник, когда он цветет. Вот про него все могу рассказать.

— Родный батя розы, — заметил Вадим Петрович.

— Розы слишком избалованы человеком и зажирели, — сказал Лубенцов. — А шиповник всегда юный, цветы его прозрачно-розовы, хоть и не часты на ветках. Но потому-то особенно ярки. Я видел один шиповник у лесного ручья, на обрыве над омутом. Обрыв весь в трещинах, закремнел, и на самой кромке его — куст в цветах. Это был карминный цвет. Весь куст просвечивался небом. Цветы его рассеивались в темной воде омутка… Я с детства любил рисовать. Как-то раз очень хорошо получился плетень, и отец мой листок с намалеванным плетнем повесил даже на стенку. Вот попытался я зарисовать и шиповник.

— И что же? — поинтересовался Вадим Петрович.

— Пока я пытался, шиповник отцвел.

В машине засмеялись, и только Ирина сосредоточенно слушала.

— Я ждал, когда он снова зацветет. Так хотелось уберечь на память. Навещал его даже зимой. Он и зимой интересен. Весь в колючках, сухой, ветви его темны, самые старые, а помоложе — коричневато-красные, с блестящей корочкой. Наступила весна. Листья распустились, вышли из земли новые побеги с сочной изумрудной корой под колючим пушком. И вот они, цветы — какой-то легкий розовый пламень в листьях, — на ветру он вспыхивал.

— И что же? — нетерпеливо перебил Вадим Петрович.

— Опять не успел.

— На все нужен талант, — заключила Вера Петровна. — Но вы действительно все знаете о шиповнике и так интересно рассказали. Так поэтично… — Она не договорила, уронила цветок.

Вадим Петрович приспустил стекло в машине, и из ночи заросило туманом.

— Ирину не простуди, — сказал Калужин. — А то придется Лубенцову за сульфадимезином ехать.

В машине все засмеялись, даже Вера Петровна.

— А этот ваш шиповник — эгоист. Люби его, любуйся, но не тронь: в кровь руки издерет, лучше подальше обходить такую красоту, особенно по ночам, чтоб не наткнуться по случайности в темноте и не быть потом членом общества слепых. Правду говорю, — сказал Вадим Петрович и выскочил из остановившейся возле дачи машины. — Только не казни меня за правду, Ирина! Поэтому и замуж еще не вышла, что красивая, а колючая. Колючек твоих боятся все, кроме героев.

Он ждал, что она побежит за ним.

— Ты же колючая, — дразнил он ее. — Нет, это еще хорошо, что тебя сравнили с шиповником. Ты кактус! Опунция! У него тоже красивые цветы. Пока не совсем еще кактус. Будешь им, как только выйдешь замуж: обыкновенный, домашний кактус на окне.

Вадим Петрович кинулся к калитке, но не успел открыть ее, как Ирина нагнала его.

— Вот теперь я поговорю с тобой!

Она держала его за галстук.

Вадим Петрович хотел разнять ее руки и видел близко смеющиеся глаза ее, молодое, матово-белое в темноте лицо.

— Ты дьявольски красива, и я поцелую тебя.

— А я колючая.

— Вот и люблю.

Он сжал ее руки, которыми она все еще держала его за галстук.

— Ирина!

— Я же Опунция!

— Ирина…

Подошла Вера Петровна.

— Вижу, как он тебя разозлил, — сказала она Ирине.

— И она меня, — ответил Вадим Петрович и скрылся за калиткой. — Осторожнее, тут эти самые, шиповники.

Вокруг дачи забор, за ним дом с большими окнами на двух этажах, с застекленной, похожей на призму башенкой в просторе отступивших здесь сосен. Башенка была сооружена для цейсовского телескопа, хранившегося тут же, в черном чехле.

Из нетронутой здесь лесной дремучести гляделись с высоты в рассвет своего второго века сосны с шелушившейся оранжево-золотистой корой в янтарных наплывах смолы. Тут берегли сосны: не нуждались хозяева ни в грядках, ни в цветниках. Тут не было иных цветов, кроме лесных — ландышей, и фиалок, и лесной пахучей герани, да колокольчиков, синевших на прогалинах в колосившейся, прокаленной траве; шиповники заплели террасу, сцепились колючими ветками и ползли на крышу в путах вьюнков, которые устремились еще выше, льнули белыми и розовыми граммофончиками к стеклам башенки.

Тут даже сохранился окоп со времен сорок первого года; заплыл от дождей, зарос и с самого дна его торопилась к свету голая, тонкая, с высокой метелкой листьев березка. Лежала тут и каска, скрывалась в траве, оплетенная земляникой, которая зрела и пахуче подсыхала на раскаленной в зной стали.