Иосиф Герасимов - Миг единый

Николаю Васильевичу показалось, что Шергов забыл о его присутствии, был он весь в движении, то поправлял очки, то опускал подбородок на сложенные один на другой кулаки, неожиданно вскрикивал, вставляя язвительные замечания, поднимая то одного человека, то другого; в первое время Николай Васильевич еще следил за ходом разбора дел, но потом понял — составить цельную картину ему не удастся; Шергов пытается разобрать все сразу, видимо заранее решив, что на всех участках дела обстоят плохо, и потому сейчас главное — ругать; он будто бы потянул сразу множество нитей, но, когда попытался завязать в единый узел, запутал. Николай Васильевич окинул взором весь кабинет и увидел: только Шергов жил здесь активной жизнью, он был возбужден, глаза горели, тело и лицо находились в постоянном движении, а по другую сторону директорского стола было угнетающее спокойствие.

Николаю Васильевичу остро захотелось курить, он встал, чтобы пройти в приемную — там возле форточки толпились заядлые курильщики; Шергов в это время прорабатывал грузного толстощекого человека, отвечающего за водоснабжение; Николай Васильевич думал пройти незаметно вдоль стены, но все посмотрели на него, замолчал и Шергов, тогда он сделал знак, чтобы продолжали. Справа от входа в кабинет стояла большая стеклянная витрина с образцами продукции, выпускаемой заводом, и в этой витрине, как в зеркале, отражался кабинет, Николай Васильевич увидел себя, худощавого, в темно-сером добротном костюме, он двигался мимо людей, с затаенным любопытством поглядывающих на него.

Он вышел в приемную, с жадностью закурил и снова взглянул в кабинет сквозь широко раскрытые двери: люди, казавшиеся со стороны директорского стола равнодушными, не сидели без дела, каждый занят был своим: прятали тетрадочки, папки, книги за спинами товарищей, они что-то подсчитывали, записывали, подписывали, читали, чувствовалось — они заняты, и Шергов, взмахивающий руками, был от них отъединен. Обнаружив это, Николай Васильевич сначала внутренне рассмеялся, но тут же рассердился: «Да что же он делает? Не совещание, а черт знает что! Бессмыслица какая-то. В наше-то время. Неужели он не понимает…» И едва он это подумал, как услышал Шергова, тот, будто разгадав его мысли, выговаривал стоящему с опущенными руками полному человеку:

— Вы недовольны, что я вынужден спрашивать вас о каждом винтике и каждой гайке? А я и буду у вас об этом спрашивать, потому что вы сами не научились проверять, а если вам этот винтик не дорог, то мне… — и он крепко сжал кулак.

Николай Васильевич взглянул на часы: оперативка длилась уже более часа. Зря он избрал этот путь невмешательства, надо было бы сразу двинуться в цех, все самому посмотреть, прикинуть, понять, почему цех до сих пор не пущен, коль закончены монтажные работы первой очереди.

У него погасла сигарета, он вытащил из кармана спичечный коробок и обнаружил, что спички кончились, оглянулся, отыскивая, у кого бы прикурить. Рядом сидела женщина в сереньком брючном костюме, по-мужски заложив ногу на ногу, курила, у нее был острый, насмешливый взгляд удивительно синих глаз и еще, что он отметил сразу, маленький розовый шрамик на высоком лбу и пышные с золотистым отливом белокурые волосы. Рядом с ней сидел в коричневом кожаном пиджаке скуластый молодой человек в очках, а другой стоял за их спинами, положив руки на плечо женщины, черноволосый, в свободном сером свитере, эти трое как бы образовывали отдельную группу, их единение чувствовалось сразу: взгляды их были обращены в кабинет, но Николай Васильевич понял, что они и его не выпускают из виду, потому что едва он кинул пустой спичечный коробок в мусорную корзину, как женщина щелкнула зажигалкой и протянула ему. Ей было двадцать шесть или двадцать восемь лет — не более, и, пока он прикуривал от ее зажигалки — черного длинного «Ронсона» с бронзовой пластинкой, — она улыбалась.

— Спасибо, — кивнул Николай Васильевич и снова повернулся к Шергову.

Из заводоуправления к новому цеху было два пути: или подняться на переходные мостки, перекинутые через железную дорогу, а потом уже спуститься в туннель, или же ехать машиной до переезда километра два и по широкой асфальтовой трассе подкатить к входным воротам.

— Пожалуй, лучше пешком, — сказал Николай Васильевич; ему не только хотелось немного вдохнуть свежего воздуха после оперативки, но и взглянуть на завод.

Они поднялись по скрипучим ступеням на мостки. Николай Васильевич остановился возле перил, под которыми была натянута проволочная сетка, забитая сажей; в той стороне, откуда они поднялись, высилось темно-красное здание; закопченные, высокие окна его светились изнутри оранжевым пламенем — то был мартеновский цех, вокруг него на разных уровнях — несколько пристроек, по которым легко понять, что цех не один раз реконструировали; рядом тянулось длинное, старинной кирпичной кладки строение, оно наполовину ушло в землю, и, хотя вокруг все столбики, асе опоры были покрашены в веселые — желтый и голубой — цвета, у ворот стояла березка, еще сохранившая медные листья, и все вокруг было прибрано, омоложено, глубокая старость ощущалась в этом строении, и звук от него доносился хриплый, иногда с тяжким постаныванием, так, будто нарушалось дыхание, — то был кузнечный цех. А дальше видны были контуры застывшей в молчании доменной печи, похожей на средневековую охранную башню, такие домны строили на заре отечественной металлургии, использовать их нынче было нельзя, но и сносить, видимо, не решались, так она и стояла, эта печь, как веховой столб заводской истории; несмотря на то что все эти цехи были латаны-перелатаны, подстроены-перестроены, за многие годы они притерлись друг к другу, сроднились и потому огромное здание нового цеха по другую сторону железной дороги — из белых плит и стекла, в котором отражалась длинная гряда леса, сверкающее, было легким, как бы из иного мира и не связывалось с прежними строениями, а те казались перед ним — обреченными.