Николай Егоров: Залежь

— Веришь ли, Маша, — будет потом, вернувшись из командировки, удивляться и качать головой Иван, — мы с тобой выросли, можно сказать, на пашне, а столько хлебов я не видал. Вороха. Горы. Это установи до элеватора ленточный транспортер шириной с хорошую дорогу, не выключай его день и ночь — и то бы комбайны простаивали.

Иван Филимонович, нагнув голову, долго очищал подошвы о верхнюю ступеньку лесенки, не решаясь шагнуть через порожек: настолько чисто, что даже окна смеются. Осторожно наступил на крайнюю половицу, приподнял ногу и смотрит, остался след или нет. Не остался. Прошел уже увереннее, сел на скамью возле стола, снял фуражку.

— Полегчало маленько, Анатолий Карпович.

— Кому?

— Да… Всем. До полов руки дошли. А то ведь совсем уработались с этой пахотой. Беда просто, до чего она твердая, целина.

— Всем не знаю, а мне — не легче.

— А что?

— Разнарядка вот. Четыре машины с шоферами… И самим ведь не хватает. Кого бы вы посоветовали?

Краев предложил Василия Тятина с дружком его, с Федором. Директор, хоть и с сомнениями, но согласился.

— А с вами кого?

— Любого. Сашу Балабанова, к примеру. Или Рому Узлова.

— Они родственников Балабанова перевозят, сегодня и вернуться должны.

Иван Краев, руки за спину и грудь бочонком, шел собираться в путь, шел серединой улицы и дивом дивился: не было ни земли, ни неба — степь, а нате вам — поселок. Целый поселок! И всего за каких-то три месяца. Это скажи кому, что подростки, не деревенские — городские, около которых не то что топор — сломанное топорище близко не лежало, за три месяца не хату, не избу-самануху слепили, а улицу домов поставили, в глаза наплевал бы тот неверующий и сказал: не ври, вруша. Смотрите, неверующие, вон они, энтузиасты, в одних тельняшках помахивают топориками наверху, стропила рубят, новые дома ставят.

Удивлялся шел Иван, и невдомек ему было, что сам себе удивляется. О себе он забыл, забыл, как, соскочив с трактора, брался за инструмент и лез на крыши, подгонял рамы, клал печи, настилал полы и учил забивать гвозди. Даешь целину!

Такая уж она есть, натура русская.

Сзади просигналила автомобильная сирена. Краев нехотя уступил дорогу, оглянулся и сразу же узнал МАЗ Ромы Узлова. Машине этой, видимо, на роду было написано перевозить семьи на новое жительство.

Шел серединой улицы Иван Краев. Шел МАЗ. Пропыленный, упрямо преодолевающий последние метры, с полным кузовом добра. И во весь рост над житейским этим добром стояла Шурка Балабанова.

— Сеня! Садись ты в кабину с детьми, я — в кузов, — отказалась она от женских привилегий еще в Лежачем Камне. — На такую-то волю да в клетке ехать. Не та я птица.

В крылатой плащ-палатке за плечами, которую привез ее Сенечка с войны, Шурка и впрямь походила на большую удивленную птицу, залетевшую далеко-далеко. Туда, куда не залетали ее предки.

Хоб аст, бисияр хоб аст — хорошо, очень хорошо.

Курт — овечий сыр.

Айран — кислое молоко.

Тель-туяк — жеребенок-сосунок.

Жай — гром.

Паут — слепень.