Николай Егоров: Залежь

Краев, покончив с траншеями под фундаменты, выкроил время и машину и привез Женю Тамарзина в Железное показать бывший свой дом.

— Вот этот, — подвернул Иван к воротам и первым выскочил из кабины.

Угластый, лобастый, рубленый, с пронумерованными бревнами в алмазах выступившией смолы, под волнистым шифером, не мигая, глядел он на хозяина голубыми глазами ставней, сморщив покатый лоб крыши, будто спросить хотел: откуда ты взялся и зачем явился, если бросил?

— И не жалко вам, Иван Филимонович, такого здания?

— А какая может быть жалость? Динамитом взорвать — жалко, а разобрать одно здание, чтобы построить из него другое, нужнее — никогда не надо жалеть. Я так считаю. Ты как считаешь?

— Я? Почти так же, но… почему бы вам самим не жить в нем?

— Самим? — Краев подобного вопроса от мальчишки не ожидал, Краев сам себе его ни разу не задал и не знал сейчас, что и ответить. — Самим… Видишь ли, Женя, улицу у нас в «Антее» он ломать будет. Выпятит брюхо либо зад — и обходите его, люди добрые. А мы с Машей особняком еще не живали. Ни домом, ни делом.

— Не живали, говорите? А это что? Не особняк? Здесь-то он стоит.

— Здесь? Здесь наш дом не самый завидный. Ну? Выберется из него что?

— Выберется, Иван Филимонович! И даже на растопку останется.

На обратном пути оба молчали. Иван Краев, может быть, потому, что с домом повидался, Женя Тамарзин потому, что дом этот, ради которого жили и работали Иван да Марья, хотелось ему увековечить, сделав из него необыкновенное, сказочное, детское. И только когда заблестели уже стекла оконных рам в «Антее», обратился Женя к шоферу:

— Иван Филимонович! Говорят, вы плотник хороший.

— Устройство топора знаю. Зачем тебе?

— Вы не смогли бы что-нибудь наподобие избушки на курьих ножках соорудить? Как в сказке про бабу-ягу.

— Избушку — смогу, бабу-ягу — едва ли. Ты сначала с Аленой Ивановной посоветуйся. С Черепановой.

Алена Ивановна подавала заявление с просьбой направить ее на целину не прицепщицей, но Черепанова родилась в Ленинграде, выросла в Ленинграде, в Ленинграде блокаду пережила и потому на плуг села, не возразив ни слова: все от земли идут и по ней же. Земля — владычица добрая. Она каждого заметит, примет и приютит и большим человеком сделает, лишь бы ты ее приял близко к сердцу и почел за свою. И когда пообвыкла и пообжилась немного, убедилась Алена: правильно она поступила. Тихонько, без возгласов, но правильно. Необходима людям эта целина, как сама жизнь, как продолжение рода.

Своя работа, как своя рубаха, только еще ближе.

И Черепанова, отсидев восемь часов на полевых курсах прицепщиков, бежала на участок, где строился детский сад. Детский сад строился, к палаткам целинников присоседилось четыре казахских юрты, и на объект номер один шли все, кто целовался уже и кто не завел знакомства еще.

Кино началось бы позже, чем было указано в афише. Экран висел на закатной стенке, и ждать, когда этот закат потухнет, пришлось бы долго: заря располыхалась во весь запад. Сперва кто-то предложил перевесить полотно на ту сторону, но верхняя рейка оказалась пришитой намертво четвертными гвоздями, оторвать ее голыми руками нечего и пытаться, и Вася Тятин выдал идею развернуть вагончик дышлом наоборот. Идея настолько понравилась всем, что ее тут же подхватили, и вагончик поехал. Поехал вместе с заседанием целинного штаба.

Он уже начал тяжелеть и врастать в землю, поняв смысл и значение свое на этой земле среди десятка тысяч других точно таких же вагончиков, и потому, наверно, с этакой неохотой, скрипя сердцем, стронулся с места, оставив четыре вмятины от колес.

— Как вам, а мне мерещится уже, — покрутил Евлантий Антонович пальцем перед коричневым лбом.

Грахов расхохотался:

— Ну и молодежь у вас! Моторная молодежь.

Раскрылась дверь, в косяк, одна выше другой, уперлось две руки, потом, еще выше, — третья, и в проеме замаячила ярко-оранжевая голова.

— Василий! Это опять твои выдумки? Что вы делаете?

— Свет… в кинозале… тушим… Анатолий… Карпович, — в такт шагам пояснил Вася Тятин, тыча свободной рукой в небо.

Анатолий хотел спрыгнуть и помочь, но прыгать через Васину голову было небезопасно: коснешься — и ожегся.

Вагончик дал петлю и тем же следом вернулся на прежнее место, осев в теплых вмятинах сразу всеми четырьмя колесами. И облегченно вздохнул. А когда к его порогу приставили лестницу-крыльцо, окончательно успокоился и затих, слушая оттопыренным ухом раскрытой двери знакомую суматоху усаживающихся на что придется ребят и девчат: сейчас кино начнется.