Николай Егоров - Залежь

«Будь что будет». Данька вошел в сени. Комнатная дверь настежь, на полу вдоль сеней ящики с плотницким инструментом, на гвоздях поперечные и продольные пилы, обмотанные мешковиной и шпагатом. Собери все, унеси — и ни один до утра не хватится. На столе кавардак, за столом кавардак, и спиной к дверям — отец. Данька сразу его узнал. По ушам. Серые, круглые, оттопыренные, сморщенные. Как вареные пельмени. Отмораживал он их в молодости напрочь, вот и свело. Не гусиное сало — не видать бы ему ушей.

Данька прокрался на цыпочках и хотел зажать их ладонями, чтобы отец угадал, но не зажал, побрезговал и, опустив руки, остановился сзади ждать, когда он сам оглянется и ахнет: Данька! Но Ефим, не оглядываясь, отодвинул от себя в дымину пьянющего собрата и хлопнул по скамье загребистой ладонью:

— Садись, сын! Откуль ты выпал? Мужики! Мужики!! Сынок этой мой Да… От, рубанки, настрогались, а? — отчаялся Ефим привлечь хоть какое-нибудь внимание артели. — Евсей Авдеич! Сы-ы-ын. Приспичило — живо разыскал батьку. А? Вота разу… разубъ… ясни ты мне, коим образом? М?

Дед Евсей на правах хозяина сидел напротив, в переднем углу, и задумчиво глядел на ополовиненный графин, в котором отражалась вся компания, и Данька сообразил, что там его и увидел отец.

— Евсей Авдеич! — пристал Ефим к старику. — Как, по-твоему, почему Данька тут очутился? Можешь ты казус такой научно связать? Объяснить. Можешь?

— Клин, точка, тире, — мотнул дед бородой.

— Ну-кось.

— От черта черт и родится. В мету я попал?

— В самую тютельку. В самую тютельку. Слыхал, заяц? То-то. Вота и держись за батьку. Чужие вон держатся. За Кутыгина, сынок, держатся еще, — шаркнул Ефим ладонью по столу и описал пальцем дугу. — Ну-кось, хозяин, плесни по чепрашке. Всем! За встречу. За удачу.

— И… и… и ишо шоб Евлампии моей не дремалось на боевом посту, — захихикал дед Евсей, добираясь через стол до горлышка графина.

Артель разом смолкла, заговорили пододвигаемые поближе к тамаде алюминиевые кружки. Данькин сосед, который уже утюжил плоским лбом столешницу, и тот воспрянул и затопал сапогом:

Данька подносил кружку с теплой водкой к губам, воротил нос набок и смотрел на отца, что он скажет. Отец сказал:

— За благополучный исход. За какой — мне известно, остальным не обязательно знать. Понял? Глуши. Ну! Кутыгин ты или не Кутыгин? — и повернулся к артели: — Ну, мужички, давайте решать, куда двинем.

— Куда скажешь. Ты старшой.

— Я скажу — в Казахстан. На целину.

— Мы ж не… комсомол. Ты мал-мал ошибка давал.

— В том и казус, что не комсомольцы. Для кого она целина, для кого — золотая жила.

Кутыгин-сын долго соображал, при чем тут целина, и, так и не сообразив, задремал за столом.

Спал ли, нет ли сам Ефим, а через два часа, минута в минуту, он, уже умытый, собранный и туго подпоясанный, как хороший сноп хорошим жнецом завязан, под перевясло пальца не подсунешь, пробирался между храпящих и сопящих артельщиков к вывернутой лампочке. Ввернул, пощурился от яркого света, вспыхнувшего перед глазами.

— Кончай ночевать!

И с круга долой, чтобы не мешать людям одеваться.

Шабашники Ефимов норов знали и потому долго не чесались, а вскакивали, хватали кружки со стола, бежали к казенному бачку в сенках на табуретке, звонко черпали на ощупь настывшую за ночь воду. Кто пил, кто лил тут же с крылечка, кряхтя и передергивая плечами, откручивая в спешке никак не застегивающиеся пуговки, возвращались в сени и, что твои солдаты по боевой тревоге, разбирали всяк свой инструмент.

И когда все были в сборе, кроме Даньки, Данька спал, надеясь, что уж кого-кого, а его-то отец все равно поднимет, подошел к Ефиму дед Евсей:

— Ты что ж это сыночка не будишь, Трофимович?

— Пускай спит. Толку от него, коли ни встать, ни лечь, ни рубаху с плеч. Пошагали, мужики. Гришка! Выкрути там лампочку, электричество не нажигай старухе.

— Ах, Трофимыч, Трофимыч. Шершавый ты человек, — норовил дед Евсей встать поперек дороги Ефиму. — Сын ведь как-никак. Разбудить? Я вернусь.

— Не суй нос, куда собака хвост не совала. У меня перед обчеством все одинаковы. Усек? А коли так — не засти.

Проснулся Данька от паровозного рева. Мощного, с оконным дребезгом. И понял все сразу, и протрезвел, и не раздумывая, уходящий это гудок или прибывающий, распахнул створки и выскочил.

На полустанок прибывал порожняк, вдоль насыпи металась плотницкая артель, разноголосая, разномастная, бесшабашная, готовая под колеса лезть, лишь бы остановить поезд.