Николай Егоров - Залежь

— Не связывайся ты с ней, она сегодня с утра шальная. Да! Кузьма Перфильевич! Разгрузишься — доберись до моего особняка, прихвати перекусить. В шкафу там.

— Доберусь. Давай ключ.

— Ключ? Какой ключ? — не может сообразить Ромашкин. — Ах, от замка. Не держу замков.

— Он у нас, дядя Кузя, как та баба-яга живет: избушку на клюшку, метлу меж ног и — как реактивный, только дымок сзади. — Шурка заглянула в бункер, сколько еще в нем зерна. — У, совсем мало. Заводи! Да не заезжай никуда, сюда сразу. Вот! Полный мешок еды.

Бабу-ягу Шурка присочинила для образности, а все остальное верно сказала: избеночку свою Дима Ромашкин с самого заселения на замок не закрывал. Набрасывал на петлю пробой, втыкал щепочку, за щепочку бумажку, где искать его, если срочно понадобится. Искрашивались и ломались щепки, разрывало дождем или выдувало ветром записки, но содержание записок оставалось неизменным с весны до весны: «Я — в поле. Буду к ночи». Либо «к утру». Смотря по обстоятельствам. Посевная — в поле, сенокос — в поле, уборка — в поле, зябь — в поле, снегозадержание — в поле. И ржавела без пользы железная кровать, простаивала не тронутой иногда по нескольку суток заправленная по-армейски постель. Соломенная подушка, соломенный матрас, и не было, видимо, для Димы Ромашкина пуха, мягче этой соломы. Положи его на перину — ночь не уснет, проворочается.

Бригадир спокойно спал на куче свежей пшеничной соломы на одном краю поля, на другом на такой же куче загорала Шурка. Бункер давным давно полон с бугром, а транспорта нет и нет.

— Ни дяди Кузи, ни кузова. Поломался где-нибудь. Не сам, так машина.

Шурка лежала на спине, выставив небу напоказ голые коленки, кофта — под головой, платок — на лице. Август на исходе, а солнце июньское. Перевернулась на живот, увидела в стерне колосок. Пузатый, усатый, четырехгранный.

— Колосок, — прошептала Шурка. — На имя похоже. Был бы у меня Сеня не Сеня, а Коля, я бы его Колоском звала.

Дотянулась, поднесла к спелым губам.

Колосок. Колоски.

Сколько их в самом соку полегло на полях за войну, смешано с грязью, засыпано снегом, потеряно в спешке и собрано все-таки дочиста сотнями рук, женских, старушечьих, детских, натруженных, слабых, худых, исцарапанных жнивой, но теплых, но добрых, но честных и чистых и умных.

Колоски.

Шурка хорошо помнит, как приезжал на поле инспектор по качеству уборки с деревянной рамкой метр на метр, забрасывал ее наугад, куда упадет, подбирал в квадрате все до зернышка, обшелушивал в шершавых ладонях, провеивал в шапку, доставал из потрепанного клеенчатого портфелишка малюсенькие весы, взвешивал граммы, умножал на десять тысяч квадратных метров, полученное — на гектары, составлял акт — и тянулись из Лежачего Камня на север, восток, на юг и запад журавлиные вереницы женщин, подростков, школьников. Все классы и сословия без исключения.

Колоски.

— Да это что он, старый карбюратор, не едет!

Шурка перевернулась с живота на спину, села, сцепила пальцы в замок, занесла на затылок ладони, выгнулась, скрутилась в талии жгутом, ухнула, разом выдохнув и лень и зевоту, стерла с коленок частую розовую сетку отпечатков соломы, натянула парусиновые сапожки, сшитые Семеном из остатков офицерской плащ-палатки, накинула на плечи кофту, завязала на шее рукава.

У дальнего леска мельтешилась переливчатая марь, подрагивало студенистое приплюснутое солнце, будто яичный желток, вылитый на синее блюдце. Тишина. Комбайнерша хотела было снова развалиться на соломе, но почудился ей сухой деревянный дробный перестук бортов пустого кузова машины.

— Машина!

Вскочила, сдернула платок, насторожила ухо — машина. Но шла она почему-то не из деревни, а в деревню, и Александра Тимофеевна как нежилась на припеке полураздетая, так и ринулась бежать молодой напуганной лосихой напересек дороги, перемахивая наискось через высокие неслежавшиеся рядки, только кофта за спиной заполоскалась. Дорога огибала осиновый густой колок и возвращалась обратно к полю, и по Шуркиным расчетам она должна была успеть перехватить машину.

Должна успеть.

Успеет.

Успела!

Взвизгнули тормоза, лязгнула о запасное колесо на переднем грузовике дверка, сыграла от покрышки, захлопнулась, снова открылась, выдернув из кабины шофера с заводной рукояткой.

— Тебе что, заполошная, — а дальше мать, мать, мать и отец напоследок, — жить надоело, лезешь под колеса!!

— О-ё-ёй как мы умеем выражаться, — покачала растрепанной головой Шурка. — На женщин у нас в Лежачем Камне цепные собаки не лают, а ты с чего сорвался? Поди, городской еще.