Николай Егоров - Залежь

Шофер оторопел и смолк, а Шурка попала в точку, развязала рукава на шее, пролезла в узкую шерстяную кофту собственной вязки, поправила ворот.

— Куда разлетелся?

— Да комбайн ищу, провались он. И что за местность у вас? Еду, еду, еду и все вдаль вроде, погляжу — опять в деревне. На третий круг пошел, провались он.

— Кого ищешь?

— Да… Балаганова какого-то.

— Может, Балабанову?

— Не знаю. Тут у вас две фамилии на три деревни. Сказали, езжай прямо, потом слева увидишь стога сена, справа — лес долгий…

— Долгий колок! Меня! Родненький мой, это ж меня ты ищешь. Поехали! Заблудящий.

Шурка распахнула настежь кабину, поставила парусиновый сапожок на рубчатую подножку и замешкалась: на цепочке ключа зажигания висела крупная гроздь костяники и, казалось, горела — не дотронуться, не то что скушать.

— Сибирский гранат, — предоставилась возможность городскому шоферу похвастать своей эрудицией. — Куда прикажете править?

— Вдоль Долгого колка. Он тебя и сбил с пути-то. А гранат — это что?

— Гранат? Фрукт. Снаружи на яблоко похож. Или на крупную луковицу.

— А на вкус?

— Обыкновенная костяника. С косточками так же. Только что ягодки в… оболочке, что ли. Как апельсин или мандаринка. Нет…

— Как у картошки?

Шурка-то спросила с подвохом, а шофер Шурку в первый раз видит, потому и не заметил припасенного камушка. С Шуркой надо много рядом ехать, чтобы маленько узнать ее.

— У картошки? — переспросил шофер задумчиво. — Нет… А когда разрежешь его пополам, то ягодки в таких… гнездышках! Пчелиные соты видели? Вот, наподобие.

— Ну, тень, выше города плетень, что-то твоя граната всему на свете уподобилась: и костянике, и апельсину с мандарином, и пчелиному улью. Брюхо не заболит?

— А по цвету — и рубину еще уподобился. Вы бывали в Москве?

— Я, товарищ командированный, кроме хлеба, никаких фруктов не ела и дальше этого поля нигде не бывала, но-о по-бы-ваю. Нале… Направо, направо! — вовремя подсказала Шурка еле заметный поворот в лес. — А ты коренной горожанин?

— Да как вам сказать? Родился и вырос в сельской местности, учился на металлурга, работаю шофером на фабрике. На трикотажной.

— У-у-у, какой ты трехэтажный. Тоже не у шубы рукав.

— Почему тоже?

— Мало вас таких мотыльков? Женатый?

— Не-ет, пока холостой.

— Сам-шестой, — срифмовала Шурка. — А я — восьмая. Грабли не забыл еще, как называются?

— Не забыл, — рассмеялся шофер: анекдот про грабли он тоже знал.

— Вот и айда на целину. Самое место твое. Инженер-шофер. Я замужняя да ребят кучу имею — и то подумываю туда. Вон он, мой верблюжоночек! — Шурка радостно махнула рукой.

Лес неожиданно кончился, будто подрезали его враз под комель, брызнуло в глаза желтизной поля, и комбайн, бурый такой же и длинношеий, издали походил на сытого, разомлевшего одногорбого верблюда. Видела их Шурка в детстве, казахи кочевали через хлебный Лежачий Камень.

Шурка на ходу выпорхнула из кабины, вбежала на мостик, запустила двигатель, подождала кузов, включила шнек, устройство и принцип работы которого хорошенько поняла она только теперь. И все детали шнека не переиначивала Шурка теперь в детали мясорубки, а называла их технически грамотно, с уважением. Кроме рукава на конце кожуха. Рукав она звала намордником.

— Эй! Мичуринец! А ты столько золота видел? Смотри! — И показала на струю пшеницы.

Машины в Лежачий Камень присылались каждую уборочную и сколько бы ни запросил Наум, потому как пшеница здесь испокон веку рождалась отменная ото всех, инстанции о том знали отлично и к заявкам Широкоступова относились серьезно: с хлебом не шутят. Но то ли раньше Александра Тимофеевна не имела касательства ни к своим, колхозным, машинам, ни к присланным, то ли не было среди шоферов таких слизких, как этот Сережа. Не было, значит. Один выискался, и тот ее. Вот уж воистину: бойкий — наскачет, смиренного — бог нанесет.

Шурочка Балабанова в смирных никогда не числилась, и плели про нее кому что на ум взбредет.

— Все это ложь, — заткнул рты Семен, выпустив троюродного дядю из бани почти через сутки после того, как спел Ефим Кутыгин частушку про кобылицу без узды.

Семену лучше знать, кого он взял.

И не было для Шурки человека дороже. Семен все ей вернул: и веру, и надежду, и любовь. Недаром понятия эти стали собственными женскими именами. Женскими. Вера, Надежда, Любовь. Раньше, когда надо было подчеркнуть прочность какой-нибудь тройственной основы, обычно говорили о трех китах или о трех слонах. Иметь три китовые спины под собой неплохо, да хватит ли тебя на такую опору? Одного кита вполне достаточно. Вера, надежда, любовь более всего, пожалуй, применительны к трем частицам из теории о кварках, из которых состоит якобы всякая материя, и если отнять любую из этих частиц, распадется все.