Николай Егоров - Залежь

— Ну-у, Евлантий Антонович, целый курс вы мне прочитали. У вас образование, прошу извинения, какое?

— Образование? Тимирязевка. Плюс университет марксизма-ленинизма.

Анатолий ждал, что Евлантий Антонович в свою очередь спросит «А у вас?» и, может быть, потому долго не решался полюбопытствовать, что за агронома назначили ему в главные. Анатолию вовсе нечего было бы ответить. Выпускник Института механизации. И все. На этом его опыт и заслуги перед сельским хозяйством заканчивались, если не принимать во внимание сезонных работ во время каникул в должности командира механизированного студенческого отряда. Но Хасай не спросил. Хасай Евлантий Антонович тоже был молод и с этого же почти начинал в тридцатые годы.

Сыпанул дождь. Частый, крупный, холодный, с ветром. Завизжали девчонки. Анатолий натянул на голову башлык штормовки и начал сматывать полотнище знамени.

— Зачем? Пусть развернуто. Оглянись-ка.

Парни в тельняшках, гоняясь за сусликами, разбрелись по степи и лезли теперь напролом по высокой, в пояс, и мокрой траве, как матросы через Сиваш, видел он такую картину в Эрмитаже. Вся и разница, что по ним не стреляли из пулеметов и не было ни Перекопа, ни Врангеля впереди, впереди был только крестик на карте. Вот она, их вера.

— Головотяп, — обругал себя Белопашинцев. — Свою куртку небось не бросил в автобус, почему другим не подсказал, чтобы оставили при себе верхнюю одежду. Евлантий Антонович! Нескромный вопрос можно? Вам лет сколько?

— Ну, скажем — за сорок, чтобы не говорить под пятьдесят. Зачем вам мои лета? А-а! Понял. Академики едут по комсомольским путевкам, так что я по сравнению с ними — октябренок.

— Маху мы дали с автобусом, — переменил тему Анатолий.

— Да я тоже вначале так считал, а автобус умней нас оказался. Видели, какие у него колеса?

— Круглые, — не сдержал шутку Анатолий.

— Вот именно — круглые. В смысле — лысые. И мудрые, как четыре Сократа. Укатили — и ваших нет. А иначе на себе тащить пришлось бы этого одра.

Говорить стало совсем невозможно. Ветер метался по степи, и дождь полоскал то слева, то справа, просекая насквозь, заливая глаза, уши, нос, рот, и слова, казалось, лопались возле губ, как пузыри на лужах.

Их догнал Вася Тятин, вылинявший настолько, что разобрать трудно, где синяя полоска на его тельняшке, где белая, и вообще была ли она тельняшкой.

— Василе-е-ек… Что с тобой?

— З-заду-ду… з-задубел.

— Я спрашиваю, что с тельняшкой?

— С-спеку… ллянка, проходимка, барахло подсунула. «Настоящ-щая», — передразнил Вася торговку.

— Ты ж хвастался, тебе дядя-капитан подарил ее. Или то другая?

— Слышь, Анатолий Карпович, девчата просили узнать, деревня скоро? — ушел от ответа Тятин.

— Какая деревня?

— Наша.

— Там нет никакой деревни, Вася.

— Нету? Во парадокс! Анатолий Карпович, а этого нашего крыжовника не видать ведь нигде.

— Крыже… — хотел поправить Васю Анатолий, но тоже забыл, как называется эта специальность на лесозаготовках: сучкорез или сучкоруб, и оглянулся, надеясь увидеть Федора среди своих ребят.

— Да не ищите, уехал он на автобусе.

Вася уверен был, что Чамин уехал с концами, теперь его Митькой звали, до первого перекрестка только, а там на любую машину — и прощай новенькие трешки, которые дал ему Белопашинцев. Выбросил, можно сказать. Об этом же думал и Анатолий.

— Не деньги делают человеком, Вася.

— Бывает, делают.

— Если ты их честно заработал.

— А если выиграл или нашел, например?

— Нет.

— Ну уж, ну уж. Вот у нас в водоканалстрое Аркашка был. Аркашка, Арканька, Аркан. Посади вечером у дороги — никто не подумает, что человек сидит. Скажут — пень. И нате вам — фото его в газете, и под фото — статья: «Честный поступок строителя». Читаем. А он, оказывается, траншею после экскаватора подчищал и кувшин с золотом выковырнул. И сдал. И верите, с тех пор не то что прогулять или опоздать — с запахом ни разу не являлся на работу человек. Теперь что скажете?

— Все правильно, скажу. Не кувшин с золотом нашел ваш Аркадий Петрович, а себя. И это ему куда дороже было.

Выдохся ветер, перебесился дождь, и только простоволосая мокрая степь все еще хлюпала от обиды, что вся красота ее дикая сникла за какие-нибудь полчаса. Евлантий Антонович намеревался сказать что-то очень важное, и сказать надо было именно сейчас, к случаю, потом и забыть можно, да Вася, видимо, был натренирован говорить при любых погодных условиях, без передыху начал новую историю и трещал, как пусковой двигатель гусеничного трактора, пока зажигание не выключишь.