Николай Егоров - Залежь

— Верно, не один, но и не богатырь — обыкновенный мужик. В общем, жил-был русский.

Когда Вася Тятин ел духмяную колбасу, Федька и признаков жизни не показал, он увлекся размышлениями на тему, какая польза себе и людям от его пребывания в поезде с целинниками. Дурак думкой богатеет. Чамин дураком себя не считал, никто не считает, но думками такими сколько раз богател. Вот и сейчас пришла в голову неглупая на его взгляд идейка: а не пересесть ли на встречный и не податься ли в Башкирию на нефтепромыслы. Вот где, сказывают, ребятки деньгу качают. В Ишимбае в каком-то.

«Точно, я им в такого «козла» сыграю», — пообещал он и, свесив голову, стал вникать, что там за притчу рассказывает Васе жуковатый дед Евлантий.

Притча и в самом деле смахивала на сказку с обычным началом и в то же время с каким-то новым смыслом: жил да был русский. И до того явственно напахнуло степью, Кладбинкой, широкими полатями, деревенскими сумерками, большебородым и большеруким дедушкой Афанасием, который тоже когда-то жил да был русским природным пахарем, и до того явственно Федька вспомнил все это, что прикусил губу и зажмурился.

— Так вот, значит, жил да был русский.

Евлантий Антонович рассказывал, слушателей прибавлялось. Какой-то верткий парнишка проскользнул и бесцеремонно улегся за Федьку, кто-то, карабкаясь на самую верхотуру, больно наступил ему на ногу — тоже стерпел, шума не поднял. И вообще, пока речь шла о тяге земной, о суме переметной, о ратае-ратаюшке, его соловой кобылке, кленовой сошке и шелковых гужиках, об идолище поганом в вольном изложении с изменениями и дополнениями, рассказчика никто и вздохом не перебил, но когда у него явно подразумеваемый Микула Селянинович начал сил набираться от прикосновения к матери-земле, наверху хмыкнули:

— Так это уже Антей, Евлантий Антонович. Обыкновенный греческий эпос.

— Сами вы греческий эпос! — вскочил Вася. — Кто там шибко грамотный? Ты? Наш это был товарищ! Что есть Греция? Глушь. Горы да боги на горах. Да грецкие орехи еще.

— Господи, а ты-то откуда знаешь?

— Знаю. По географии в четвертом классе проходили.

— И не в четвертом, а в пятом, и не по географии, а по истории.

— Много ты понимаешь!

Завязался спор, и каждый старался перекричать не только друг друга, но и встречные поезда. Едут люди.

Костя Широкоступов прямо-таки продирался домой, потому что это была его третья пересадка за дорогу. Третья и самая томительная.

— Не везет. Несчастная сотня километров до дому осталась — и шестнадцать часов поезда ждать.

Возле расписания торчали еще люди, и хотя Костя конкретно ни к кому и не лез со своей досадой, сочувствующие нашлись.

— Да-а, движение. За шестнадцать часов пешком можно дойти.

— Со средней скоростью шесть целых, двадцать пять сотых километра в час.

— Вычислил? Не иначе, в институте учишься.

— Нет, окончил уже.

— Ну, развели антимонию. Тебе, матросик, в какую сторону?

— В ту, на Тюмень.

— Тогда беги скорей, сынок! По-моему, туда носом порожняк стоит. Ты военный, посадят!

Порожняк стоял, но куда носом, определить было трудно, потому что над всеми путями отсвечивали закатом красные светофоры, журчала вода, из-под огромного крана, похожего на букву «Г», кряхтя и отдуваясь, пил паровоз, и лоб в лоб с ним ожидал своей очереди другой. Во всем составе два вагона по концам, остальные цистерны, тележки, думпкары. Всего два вагона, и на тормозных площадках обоих горело по стоп-сигналу и маячило по фигуре.

Окликнул ближнюю:

— Товарищ кондуктор! Вы меня до разъезда Черешки не подбросите?

— Лезь, морячок, плацкарта свободная, — сразу же согласился посадить его добрый дядька. — На побывку или совсем?

— Все, батя, отплавал свое, землю пахать еду. А скоро тронемся?

— Сиди спокойно, тронемся когда-нибудь. Ага! Паровозик подцепили. Так, говоришь, на целину изъявил желание? Чей ты деревенский-то будешь?

— Из Лежачего Камня. Слыхали, может?

— Э-эвон откудова! Земляк почти. Ага! Зеленый дали. Сейчас помчим, только держись!

Но товарняк полз еле-еле. Ветка новая, дорога незнакомая, кругом сплошная тайга началась, поворотов уйма, а уж темень такая — колеса вязнут.

Кое-как двигались.

Паровоз часто останавливался, аукал и, затаив дыхание, ловил, где ему отзовутся его товарищи паровозы, будто и впрямь боялся сбиться с пути. Разговаривать не видно, не то что шпал.

— Не в курсе, земляк, далеко, нет до Черешков? — спросил Костя в темноту. — Служить на быках уезжал, возвращаюсь поездом.