Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Я посмотрела на Петра, он стоял все в той же позе. Кто из нас сделал первый шаг? Он? Я? Возможно, нам обоим показалось.

Людей не существовало. Мне было наплевать на людей. Я терлась щекой о его свитер, и слезы мешали мне говорить. Вот и вся история.

Приехала я вместе с Петром на нашу старую квартиру, глянула вокруг и не пойму, что со мной творится: хожу как лунатик по комнатам, вещи трогаю. И от каждого такого прикосновения с затвердевшей моей души малая коросточка отваливается. Хожу я так по комнате, хожу, сколько раз мимо Петра прошла, а рядом с ним встать боюсь. Мерещится мне: остановлюсь возле него — всему конец.

А Петр мой, как вошел в комнату, сел на свой любимый стул, так и сидит не шелохнувшись, глаза чуть прикрыл, за мной следит, а может, и не следит, привыкает, понять хочет: переменили меня эти долгие месяцы или осталась я прежней Верой, до безрассудства, до беспамятства влюбленной в своего Петра.

А я как заводная: туда-сюда, туда-сюда. Не выдержал Петр, руки протянул. «Ты ли это?» — спрашивает. Как он эти слова сказал, чувствую, ноги мои меня не держат, опустилась я перед ним на колени и уж дала волю слезам. Надо мне было мою боль до конца выплакать.

Только ведь жизнь себе не закажешь. Меньше чем через год началась война. Отец Кеши ушел на фронт. Да как ушел: в ночь собрался — и нет его. А я, глупая, на его бронь, как на икону, молилась, думаю, минует меня лихо, останется Петр при мне.

Он и слушать ничего не пожелал. «Чем, — говорит, — раньше уйдем, тем раньше вернемся». И срок назначил: «Полгода потерпи».

В сорок третьем, в марте, пришла похоронная. Мне было тогда двадцать семь лет. Погиб Петр при освобождении Донбасса. И вот что странно: на том самом месте его смерть настигла, у тех самых шахт.

Осталась я одна с малолетним ребенком на руках, без профессии. Работала медсестрой, затем выучилась на машинистку. И искала для себя такое занятие, чтоб подле сына оказаться. В тридцать два вышла во второй раз замуж. Брак мой оказался неудачным: новая семья как-то не складывалась, а старая рушилась. В послевоенных замужествах было много поспешного, случайного. Изголодались люди друг по другу. Женщины бежали от одиночества. Это было невыдуманное, закономерное одиночество, его боялись.

В ту пору я работала в управлении культуры. Институт мне одолеть не случилось (сын пошел в школу, его бы не просмотреть), а вот училище культуры — это по плечу. Вот так к тридцати четырем годам от роду стала я дипломированным специалистом. С тех пор директорствую в кинотеатрах.

Мы сидим друг против друга. Мне следует что-то сказать. Вера Васильевна берет из моих рук сигарету. Еще одно открытие: как скверно мы знаем людей. Кто мог подумать, Вера Васильевна курит.

— Да, — говорит Вера Васильевна, — курю. Тогда тоже были люди. И кожаные юбки, и мини, и макси. Все было.

— А письма? — спрашиваю я. — Анонимные письма? Вы так и не знаете, кто их писал?

Вера Васильевна совсем по-мужски тушит сигарету, ввинчивает ее в пепельницу.

— Письма писала геологиня. Видишь ли, рассуждений о любви сверх меры. И тем не менее люди не могут остановиться, все говорят, говорят, говорят. Ты считаешь, что тебе плохо, вы ссоритесь. Тебе не хочется, и все-таки против своей воли ты говоришь: «Жизнь не получилась». Иногда говоришь сама, иногда кто-то подсказывает.

Страдания, ссоры, выяснения отношений — это тоже любовь. Всякий конфликт обостряет чувство. И даже ревность. Да-да, ревность. Назвать ревность пережитком может неисправимо глупый и сухой человек. Оправданная реакция человеческого достоинства, не более того. Каждый из нас вправе рассчитывать на первую роль. В любви не должно быть успокоенности, иначе умирает чувство.

— Но он уткнулся в свою работу и ничего не замечает кругом.

— Милая моя, — Вера Васильевна снова принялась за вязанье, — те, кому не дано познать увлечение, кто лишен страстей, несчастные люди. Радость твоего труда — ни с чем не сравнимое благо. Ты любишь свою школу. Ведь верно, любишь? А если бы эта школа была тебе в тягость? Единственная мысль — она не дает покоя, буравит мозг: «Когда же наконец прозвенит звонок и эти дети, эти невыносимые дети, разбегутся по домам?» Ты думаешь, семья, личная жизнь в состоянии восполнить подобную уязвимость? Никогда. Твоя личная жизнь надорвется, рухнет. У личной жизни свои проблемы, они требуют напряжения сил, нравственности, физических усилий. А ты их тратишь на восполнение урона в другой жизни, названной призванием, работой. Увы, но чем больше ты восполняешь потери, тем меньше сил на движение вперед. Он увлечен работой? Прекрасно. Возвращается домой усталый? И слава богу. То особая усталость, усталость победителя…