Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Вечером Петр с группой в лагерь вернулся. Увидел меня, в лице переменился: «Что случилось? Откуда взялась?»

А я и сказать ничего не могу, смотрю на него и реву. Не получилось у нас в этот вечер разговора. И на следующий не получилось. За два дня я умудрилась в лагере все разглядеть и все понять. Так, по крайней мере, мне казалось. И положенное и неположенное разглядела. Была среди них геологиня Вероника Якубовская. Красивая женщина. Хрупкая. И откуда у нее силы брались по горам лазить! На все мои расспросы муж отвечать отказался. Назвал меня дурой, мещанкой, требовал, чтобы я показала ему эти самые письма. И хотя письма были при мне, я соврала: оставила дома. «Ну что ж, — сказал Петр, — приехала затак, теперь сиди и кукарекай, у меня работа».

Утром вместе с Якубовской и тремя рабочими муж ушел в горы. Что мне оставалось делать? Геологи глядят на меня, пересмеиваются. А я себе места не нахожу. Кажется мне, будто только обо мне говорят. «Ну что ж, — рассуждала я, — что хотела увидеть — увидела. Хотела доказать — доказала. Тебе не на что надеяться — уходи».

Покидала вещи в рюкзак, злое письмо написала. До сих пор не верю: пятьдесят километров пешком через горы. Сумасшедшая. Возвращаюсь в Донбасс и все думаю: как же жить теперь? Сын на руках, мужа нет. Одиночества я боялась. Никак в голове не укладывалось, что рядом со мной может быть другой человек, а не Петр. Кружился вокруг меня в ту пору один обстоятельный морячок. Всерьез я его ухаживаний не принимала. А тут вдруг подумала: может быть, и в самом деле мимо своей удачи иду? С Петром все кончено. Надо о своей жизни думать. В двадцать четыре еще многое перемениться может.

Переменилась и я к своему морячку. Так, мол, и так, говорю, я женщина свободная — все. Морячок, словно заново родился. «Как угодно, — говорит, — но мне без вас жизни нет. Решайтесь. Вы женщина современная, у вас самолюбие должно быть. Предательство, — говорит, — не прощается». Я слушала морячка, кивала ему. Мол, очень вы правильно говорите, справедливо до невозможности. А у самой слезы на глазах. Ничего поделать с собой не могу. Не вижу морячка. Петр передо мной.

Думала, вспомнит, разыщет. В конце концов, с кем не бывает! У нас, женщин, на роду написано прощать. Не вспомнил. Бобылем жил, а не вспомнил. Достоинство свое превыше всего ставил. Мне эти месяцы до сих пор каким-то кошмаром кажутся. А морячок мой терпелив. Только временами вдруг покачает головой и скажет: «Вот и август прошел. Всякому безутешному страданию конец когда-то должен прийти». Решила я подать на развод. Собрала все документы и поехала в суд. Пора было кончать с неопределенностью.

Москва показалась родной. Разыскала знакомых, у них и жила. На свою старую квартиру я не поехала. Собралась было Петру на работу позвонить, передумала. Когда совсем невмоготу становилось, приезжала на нашу улицу. Мало ли, повезет, около дома или еще где повстречается. Не повезло.

Наконец назначили нам явиться в суд. Господи, чего я только не передумала в эту ночь перед судом! Все старалась себя чем-то убедить. И жесток он, и несправедлив. Ну бог с ним. На меня ему наплевать, но ребенок… За все время он ни разу не поинтересовался. Нет, нет, нет! Черствый человек, несправедливый человек Простить его? Никогда! Да и кому оно нужно, мое прощение? На суд я ехала в настроении решительном. Развод уже не пугал меня. Наоборот, это был хоть какой-то ответ на мучившие меня вопросы. Накануне сделала прическу, маникюр, свой лучший костюм надела. Черный с белым. Его любимый костюм. А я ведь была хороша. Мне так хотелось, мне не терпелось увидеть его растерянное лицо. Я не должна выглядеть брошенной женщиной. Ничего уже не вернешь, да и не в этом дело. Пусть он увидит, поймет наконец, что потерпевший здесь он, а не я.

И вот суд. Он назначен ровно на двенадцать. Я пришла чуть раньше. Тесная комнатенка, обшарпанные стены. Обои содраны, на потолке потеки. Я не успела всего разглядеть. Дверь открылась, и вошел он. Петр увидел меня сразу. На нем кожаная куртка, свитер. Такое впечатление, что он только что с поезда. На щеке видны порезы, брился на скорую руку. Работал всю ночь и поэтому проспал. На него это похоже. Похудел, вокруг глаз морщины. Раньше их не было. Как уж там я виделась ему из темного, мрачного угла, где он стоял, опершись на единственный стул (стул подпирал дверцу шкафа), не знаю.

Назвали мою фамилию, я вздрогнула. Меня приглашали в зал. Этой долгой неопределенности суждено было кончиться сейчас, здесь. Какие-то десять — пятнадцать шагов отделяли меня от двери. Надо пройти эти десять шагов, решиться на них. Все, о чем думалось заранее, — мой домысел, воображение. Там все совершается скорее, без ненужных осложнений.