Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Твои исповеди, им не было конца. Собрать их вместе — могла бы получиться внушительная книга. Внушительная и поучительная — «Заблуждения неразумного сердца»…

Говорит сестра вполголоса. Надо делать над собой усилие, надо прислушиваться.

— Тебе исполнилось шестнадцать. Для своих признаний ты всегда выбирала самое неподходящее время: еще не разошлись гости, и все мы во власти застольных пожеланий и напутствий, и вдруг это внезапное откровение.

«Мне нравятся мальчики», — сказала ты. По твоим годам признание ошеломляющее: «Они на меня смотрят. Это приятно. Какое-то зудящее чувство. И тепло, и хорошо очень. Отчего же никто не заговорит со мной? Я пробовала загадывать, оглядывалась. Вот этот осмелится. Тот! Робкие какие-то. Может быть, я смотрю на них как-то не так? И вот что ужасно: мне нравятся очень многие. Сделай они мне сейчас предложение, я бы не могла выбрать».

В такие минуты озабоченность отца мне казалась правомерной. Никаких секретов, никаких тайн, душа — как чистый лист бумаги, убедись: что в мыслях, то и в словах. И плюс к тому, готовность слушать и верить. Ты излучала целомудрие, а меня терзал страх: я твой душеприказчик, все сказанное мною есть истина, ничто не ставится под сомнение, настанет время, и ты потребуешь выплаты под предъявленные векселя. Ты была похожа на голодного птенца. Он все время сидит с открытым ртом и требует пищи. Так и ты: ждала истин. И я их изрекала.

«Толкование любви тысячекратно, — говорила я. — Мое — лишь одно из сотен тысяч, из миллионов. Любовь не бывает без страдания, без боли. Сердце подскажет, заболит». Как видишь, я не ошиблась.

Мне хочется закричать во весь голос: «Моя старшая сестра ошиблась!»

Я сижу недвижимо, запрокинув голову, прямая спина, голова упирается в стену. Сейчас я скажу ей дерзость. Я могу себе позволить, у меня новая роль.

— Хочешь, я уступлю его тебе? Помнишь мальчишечью присказку: «Махнемся не глядя»? Согласна? У тебя часы, у меня часы. У тебя ремень, у меня ремень, вещь на вещь. Но главное — не глядя. Бизнес вслепую. Ради одного: хочу увидеть, как он тебя бросит.

Сестра Лида смотрит в темноту, она не видит меня. Мрак загустел. Отсветы уличных фонарей высвечивают лишь квадрат окна, мерцающий и лучащийся, как экран внезапно погасшего телевизора.

— Тебе непременно хочется вывести меня из равновесия. Ты пробуешь унизить, обидеть, оскорбить. Думаешь, в запальчивости проговорюсь, дам повод уличить мужа. Заодно и отцу глаза раскроешь.

В дверь постучали. Сестра Лида зло усмехнулась:

— Слышишь, «товар» волнуется? Предмет слепого бизнеса. Значит, уступаешь? Что же тебе дать взамен?

У меня закружилась голова. Мне стало не по себе. Я сейчас упаду. Как хорошо, что она не видит моего лица.

— Идея! Посоветуюсь с Кешей. Он мужик изобретательный, что-нибудь придумает.

Теперь она говорит громко. Так громко, что я готова оборвать ее: «Тише! Тише! Замолчи!»

В темноте послышались всхлипы, а затем порывистое рыдание. Какое-то затмение поглотило разум. Хочу зажмуриться, а сил нет. Рыдает-то не кто-нибудь, плачу я. Откровенно и беззащитно плачу.

Сестра Лида не знает, как поступить, как отнестись к внезапному превращению. Скорее подчиняясь настойчивому стуку в дверь, нежели судорожным всхлипам, поспешно поднялась и, по-слепому выставив руки вперед, натыкаясь коленями на стулья, пошла на эти кашлеподобные всхлипы.

Шум привлек папино внимание, и теперь в дверь раздавалось уже два разных стука. Торопливый, нервный Кешин и отчаянный, растерянный стук отца.

— Что у вас там стряслось? Ада, Лида, почему вы молчите?

Обычно б этот дом последним возвращаюсь я. Сегодня на мою роль заявлен папа. Мы предупреждены, и все-таки видеть папу в дверях в такой час непривычно. Папа скороговоркой здоровается, сбивчиво бормочет извинения: «Заседал ученый совет. Глупая защита. Все надоело, я устал».

Мы словно на часах, в карауле, стоим на пороге, встречаем папу. Мокрая шляпа, мокрый плащ. Папа потирает озябшие руки, дует на них.

— Погода, не приведи господь. Дайте мне водки, я продрог.

Папа стремительно проглатывает рюмку водки, стоит с закушенной губой, приходит в себя. По лицу ползет тонкая розоватость, мягчают веки, только капли дождя в бороде, на бровях выдают заоконную непогоду. Наконец папа приходит в себя окончательно, замечает наши напряженные позы. Щека дергается, полугримаса, полуулыбка.

— Вы как на похоронах.

— Ты тоже хорош. — Ада опускается на край табуретки. — Мог бы и позвонить.