Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Родство угадывается, а сходства нет. Другой лоб, другие глаза. Старшая заметнее, ярче. Ко мне надо привыкать, разглядывать, всматриваться. Кеша говорит: «Природа распорядилась расчетливо, нашла свой ключ: полутона, акварельность». Красивые слова, а по сути… Мы лучше смотримся порознь. Рядом с Лидой меня нет.

Вот только фигура. Я и сама знаю: фигура у меня хороша и походка хороша. Пружинистая, полулетящая, полуидущая. «Женщину с такой походкой не заметить нельзя», — это опять Кеша.

Именно сейчас я вернусь мысленно к началу наших отношений. Не помню, кто это сказал: «В минуты отчаяния и боли старайтесь вспоминать хорошее». Безучастные, лживые слова. Когда жизнь рушится и все живое в тебе отчаялось и страдает, думать о счастье, что в самом начале дарила жизнь, значит утраивать отчаяние. Мои воспоминания не отягощены временем и оттого стремительно обретают очертание реальной жизни.

«Вам поможет Савенков».

Ничего не значащие слова тренера я приняла как должное и стала ждать помощи. Я не знала, кто такой Савенков, и уж совсем не представляла, как должна выглядеть помощь Савенкова.

Он вывел лошадь уже заседланной, посмотрел на тренера, затем на меня (возможно, он спрашивал разрешения оказать мне помощь), протянул мне повод и тотчас виновато улыбнулся.

— Привлечен на общественных началах, — сказал он и, не ожидая моего ответа, стал крепить стремена на нужной высоте.

Он был смущен. В его смущении я обрела уверенность.

— Что же вы стоите, помогите мне.

Моя требовательность озадачила его. Мало предложить помощь, надо уметь ее оказать. Он не умел. Протянута рука, но в жесте нет решительности, уверенности нет. И я, не коснувшись руки, словно достаточно ее присутствия, ее очертания, взлетела в седло. Я никогда так красиво не садилась на лошадь. И, уже не глядя, как дань его нерешительности, уронила слова:

— Благодарю вас. Вы очень галантны.

В тот вечер у меня все получалось. В дверях, разгоряченно обрадованная удачей, столкнулась с тренером. Она как-то странно посмотрела на меня и скорее себе, нежели убеждая меня в чем-то, сказала:

— Как важно вовремя заменить лошадь. — И улыбнулась грустной, входящей в себя улыбкой.

— Забудем о родстве. Ну-ну, попробуем. — Сестра Лида устраивается на тахте, никак не найдет удобного положения, исподтишка разглядывает меня.

Что она там ищет, на моем лице, что высматривает? Привычное почитание? Не-ет, улетучилось, пропало. Лет пять — семь назад еще куда ни шло. Прибегала, бухалась на колени, зарывалась лицом в волосы: «Ой, что было! Встретил, не встретил, настаивает на встрече». Часы постижения женских тайн, хитростей, опрометчивой женской мудрости.

Моя доверчивость пугала сестру Лиду. Она старалась быть грубой, циничной. Увы! Сила влюбленности была слишком велика: младшая сестра ничего не замечала, все принималось с потаенным обожанием: никаких «но». Правда, восхитительная, интригующая правда.

А она упивалась своей властью надо мной, никогда не спрашивала себя: «Зачем я все это ей говорю? Бравада воспринимается как истина. Цинизм — как смелость, совершенство суждений». Спохватывалась, страстно обнимала меня и сбивчиво, торопливо шептала, задувала в самое ухо: «Я пошутила. Зло мы творим сами. Неудачи озлобляют нас, даже самые мелкие, самые проходящие. Хочется счастья, полноценного, по возможности долгого. Один раз осечка, второй. Весь мир судишь, кроме себя: «Не понял, обманул, оказался не тем». К себе иск особый. Сказала «да», а надо бы «нет». Сказала «нет», а надо бы «да». А годы идут. Вру, уходят годы. А если больше не будет, а если это последний шанс? Скорее, говоришь себе. Ошибки имеют цену, когда есть время на их исправление. А впопыхах, девочка, хорошо не бывает. Потом ожесточенность: люди, поступки, все обретает иной смысл».

Мы сидим друг против друга. Нас разделяли метры когда-то нашей общей комнаты, привычная для нее и для меня мебель. Именно здесь, в этой комнате, я постигала мудрость, которая с завидной гордостью дарилась мне старшей сестрой. Я могу ее понять: не так легко осмыслить внезапное перевоплощение. Я угадываю ее гнев, я слышу его: «Девчонка, плакавшая у меня на коленях, поверявшая мне сердечные тайны, боготворившая меня. Она вольна думать, вольна бунтовать, но не смеет судить меня».

— Долой родство! Поговорим как женщины, ты этого ждешь от меня?

Мое молчание она воспринимает как подтверждение своей догадки (нет, не смеется, не радуется своей прозорливости), решительно поднимается с тахты, делает несколько нервных шагов по комнате, останавливается у окна, заглядывает в него. Как это похоже на старшую сестру: она понимает, заставлять себя понять — мир изменился, но ведь что-то же в этом мире осталось привычным. От привычного мира к миру изменившемуся, но обязательно от привычного, где ты хозяин положения, где не надо думать — слова изливаются сами собой.